Channel: За четыре моря
Таннер Грир - многословный, занудный, но все же интересный американский блогер - опубликовал статью о том, как подступиться к чтению восточноазиатского литературного канона. Внутри – много рекомендаций работ по китайской истории, философии и культуре, которые нужны, чтобы условный «Сон в красном тереме» не казался бессвязным набором из одинаковых имен и с трудом понимаемых поступков. Лучший вид прокрастинации для библиофилов: прочитать текст о том, какие тексты нужно прочитать для того, чтобы, наконец, прочитать те самые тексты. Перечень тех самых Грир тоже составил сам: его «глобальный канон», опубликованный пару лет назад, отличается от десятков «списков лучших книг» тем, что уделят равное внимание западной, исламской, индийской и китайской традициям.
Еще лет 200 назад английские интеллектуалы утверждали, что вся арабская или индийская философия и литература не стоят и одной полки западных книг. В начале XX века в списки «великих романов» постепенно стали проникать тексты с европейской периферии – и сейчас мало какой «топ-100» обойдется без Ибсена, Толстого и Достоевского. Ну а сейчас мы видим первые робкие попытки поставить китайскую литературу на один уровень с европейской. Конечно, Грир – фанат Китая, так что его пример не так уж показателен, но важно и то, что он - довольно консервативный автор. Такие обычно защищают списки, состоящие из мертвых белых мужчин – но, видимо, не в этот раз.
В «Кафке и его предшественниках» Борхес писал, что писатель может почти магическим образом поменять восприятие литературы прошлого: теперь мы теперь можем увидеть кафкианские черты, например, у Зенона или Кьеркегора. Настоящий автор – не просто карлик, взобравшийся на плечи гигантов, но и тот, благодаря кому эти гиганты вымахали до столь исполинских размеров. Писатели создают себе предшественников также, как предшественники создают их самих.
Таким же магическим образом успехи нации в настоящем определяют ценность ее литературы прошлого. Мы начинаем вчитывать в эти тексты новые смыслы – и если в 60-е годы «Путешествие на Запад» могло казаться среднестатистическому образованному европейцу милой сказкой наивных туземцев, то сегодня это – великая книга, создавшая цивилизацию, которая будет определять наше будущее в XXI веке.
Еще лет 200 назад английские интеллектуалы утверждали, что вся арабская или индийская философия и литература не стоят и одной полки западных книг. В начале XX века в списки «великих романов» постепенно стали проникать тексты с европейской периферии – и сейчас мало какой «топ-100» обойдется без Ибсена, Толстого и Достоевского. Ну а сейчас мы видим первые робкие попытки поставить китайскую литературу на один уровень с европейской. Конечно, Грир – фанат Китая, так что его пример не так уж показателен, но важно и то, что он - довольно консервативный автор. Такие обычно защищают списки, состоящие из мертвых белых мужчин – но, видимо, не в этот раз.
В «Кафке и его предшественниках» Борхес писал, что писатель может почти магическим образом поменять восприятие литературы прошлого: теперь мы теперь можем увидеть кафкианские черты, например, у Зенона или Кьеркегора. Настоящий автор – не просто карлик, взобравшийся на плечи гигантов, но и тот, благодаря кому эти гиганты вымахали до столь исполинских размеров. Писатели создают себе предшественников также, как предшественники создают их самих.
Таким же магическим образом успехи нации в настоящем определяют ценность ее литературы прошлого. Мы начинаем вчитывать в эти тексты новые смыслы – и если в 60-е годы «Путешествие на Запад» могло казаться среднестатистическому образованному европейцу милой сказкой наивных туземцев, то сегодня это – великая книга, создавшая цивилизацию, которая будет определять наше будущее в XXI веке.
Прошлым летом одна моя знакомая устроилась работать в Международный союз электросвязи (ITU). Ух, - подумал тогда я, - какой же унылой должна быть работа в организации с таким скучным названием.
Оказывается, переживал за подругу я напрасно. Пару недель назад мне на глаза попалась любопытная статья о том, как Россия борется за власть в ITU. Говорят, контроль за Международным союзом электросвязи мог бы помочь России построить мифический, но оттого не менее желанный «суверенный интернет» - и выборы генсека ITU, которые состоятся в ближайшем сентябре, станут важной вехой на этом пути.
Чтобы понять, почему важен контроль над Союзом, нужно понять, как вообще управляется интернет. Сейчас эта система довольно разрознена: власть не сконцентрирована в одной организации, так что ICANN, например, управляет доменными именами, а IETF отвечает за технологические стандарты. При этом и ICANN, и IETF – это неправительственные организации, члены которых – исследователи и представители бизнеса. Чиновники там тоже встречаются, но обычно не на первых ролях.
А вот Союз электросвязи - типичный бюрократический тяжеловес, организация при ООН, где влияние распределяется по понятным политическим принципам. ITU тоже занимается технологическими стандартами, но ее влияние ограничено.
Россию такая ситуация не устраивает. Ее глобальная задача – передать максимум полномочий из некоммерческих организаций в ITU. Россия пока не научилась успешно влиять на децентрализованные структуры, но неплохо управляется с классическими дипломатическими институтами вроде ООН. Здесь российское положение и цели похожи на китайские, но есть интересное отличие.
России контроль за ITU нужен прежде всегда для политических целей – страна стремится построить «суверенный интернет», и переизбыток власти в руках некоммерческих организаций несколько затрудняет этот процесс.
Китай эту цель поддерживает, но его первоочередные задачи – экономические. Контроль за технологическими стандартами может стать источником прибыли для национальных компаний. Скажем, Huawei был первым, кто разработал стандарты связи 5G, и благодаря этому будет получать по 2,5 доллара с каждого проданного в мире смартфона с этой технологией. После ряда провалов в нулевых, китайцы поняли, что успех стандартов зависит не только от технологий, но и от политики: недавно они опубликовали стратегию «Китайский стандарт 2035» и активно внедряют своих представителей в международные организации.
Масштаб влияния стандартов можно проследить на одном красивом примере. Задумывались ли вы о том, что на вашем телефоне есть скандинавские руны? А ведь значок Bluetooth – как раз рунические инициалы короля Харольда. Все дело в том, что скандинавские телеком-компании, вроде Nokia и Ericsson, были особенно сильны на рубеже веков.
В такой интерпретации выглядит все это довольно неприглядно: интернет пытаются забрать из рук независимого сообщества, чтобы ограничивать свободу и зарабатывать больше денег. Но борьбу за расширение влияния ITU можно трактовать и по-другому: как антиколониальную попытку уничтожить структуры господства, построенные представителями первого мира и выгодные лишь для них. Подавляющее большинство членов советов директоров ICANN или IETF – американцы и европейцы, так что для многих развивающихся стран усиление ITU - единственная возможность получить влияние хотя бы в формате «одна страна – один голос».
Выборы нового генерального секретаря ITU пройдут в сентябре. Нынешний генсек – китаец, а его предшественник был малийцем, который учился в Санкт-Петербурге и рассказывал Путину, что считает себя большим другом нашей страны. На этот раз у России свой кандидат – Рашид Исмаилов, бывший президент Вымпелкома. Единственный соперник, как водится – американец. Точнее, американка, с 1994 г. делавшая бюрократическую карьеру внутри самого ITU.
Теперь следить за этими выборами будет чуть интереснее, но кажется, что независимо от их исхода китайские иероглифы заменят скандинавские руны уже совсем скоро.
Оказывается, переживал за подругу я напрасно. Пару недель назад мне на глаза попалась любопытная статья о том, как Россия борется за власть в ITU. Говорят, контроль за Международным союзом электросвязи мог бы помочь России построить мифический, но оттого не менее желанный «суверенный интернет» - и выборы генсека ITU, которые состоятся в ближайшем сентябре, станут важной вехой на этом пути.
Чтобы понять, почему важен контроль над Союзом, нужно понять, как вообще управляется интернет. Сейчас эта система довольно разрознена: власть не сконцентрирована в одной организации, так что ICANN, например, управляет доменными именами, а IETF отвечает за технологические стандарты. При этом и ICANN, и IETF – это неправительственные организации, члены которых – исследователи и представители бизнеса. Чиновники там тоже встречаются, но обычно не на первых ролях.
А вот Союз электросвязи - типичный бюрократический тяжеловес, организация при ООН, где влияние распределяется по понятным политическим принципам. ITU тоже занимается технологическими стандартами, но ее влияние ограничено.
Россию такая ситуация не устраивает. Ее глобальная задача – передать максимум полномочий из некоммерческих организаций в ITU. Россия пока не научилась успешно влиять на децентрализованные структуры, но неплохо управляется с классическими дипломатическими институтами вроде ООН. Здесь российское положение и цели похожи на китайские, но есть интересное отличие.
России контроль за ITU нужен прежде всегда для политических целей – страна стремится построить «суверенный интернет», и переизбыток власти в руках некоммерческих организаций несколько затрудняет этот процесс.
Китай эту цель поддерживает, но его первоочередные задачи – экономические. Контроль за технологическими стандартами может стать источником прибыли для национальных компаний. Скажем, Huawei был первым, кто разработал стандарты связи 5G, и благодаря этому будет получать по 2,5 доллара с каждого проданного в мире смартфона с этой технологией. После ряда провалов в нулевых, китайцы поняли, что успех стандартов зависит не только от технологий, но и от политики: недавно они опубликовали стратегию «Китайский стандарт 2035» и активно внедряют своих представителей в международные организации.
Масштаб влияния стандартов можно проследить на одном красивом примере. Задумывались ли вы о том, что на вашем телефоне есть скандинавские руны? А ведь значок Bluetooth – как раз рунические инициалы короля Харольда. Все дело в том, что скандинавские телеком-компании, вроде Nokia и Ericsson, были особенно сильны на рубеже веков.
В такой интерпретации выглядит все это довольно неприглядно: интернет пытаются забрать из рук независимого сообщества, чтобы ограничивать свободу и зарабатывать больше денег. Но борьбу за расширение влияния ITU можно трактовать и по-другому: как антиколониальную попытку уничтожить структуры господства, построенные представителями первого мира и выгодные лишь для них. Подавляющее большинство членов советов директоров ICANN или IETF – американцы и европейцы, так что для многих развивающихся стран усиление ITU - единственная возможность получить влияние хотя бы в формате «одна страна – один голос».
Выборы нового генерального секретаря ITU пройдут в сентябре. Нынешний генсек – китаец, а его предшественник был малийцем, который учился в Санкт-Петербурге и рассказывал Путину, что считает себя большим другом нашей страны. На этот раз у России свой кандидат – Рашид Исмаилов, бывший президент Вымпелкома. Единственный соперник, как водится – американец. Точнее, американка, с 1994 г. делавшая бюрократическую карьеру внутри самого ITU.
Теперь следить за этими выборами будет чуть интереснее, но кажется, что независимо от их исхода китайские иероглифы заменят скандинавские руны уже совсем скоро.
Крутое исследование из июльского номера American Economic Journal: как временная остановка «тиндера для аристократов» в викторианской Англии повлияла на расстановку политических сил в стране.
В XIX в. найти подходящую супругу графу или барону было непросто – требований к претендентке много, а те, кто им соответствует, обычно сидят по своим имениям во всех концах страны. Обычно пару искали на ежегодных «Лондонских сезонах», куда стекались холостые аристократы, чтобы принять участие в балах, ужинах и прочих мероприятиях, где можно быстро просвайпать вправо и влево максимум кандидатов.
Но в 1861 году у королевы Виктории умирают мама и муж. Она грустит, объявляет траур и на три года отменяет проведение «Сезонов»: неприятно для всех, но особенно чувствительно - для девушек-аристократок. Нравы викторианской Англии довольно строги: не успеешь найти мужа через пару лет после того, как вышла в свет - на всю жизнь получишь клеймо старой девы-неудачницы.
Дамы в спешке начали искать себе кавалеров, но оказалось, что без балов это сделать непросто. Пришлось соглашаться на не самых подходящих. У девушек, чей возраст женитьбы пришелся на годы без «Сезонов», вероятность выйти замуж за простолюдина - на 40% выше, чем у остальных. Но на этом последствия не заканчиваются.
Девушка, выходящая замуж за какого-нибудь безродного адвоката, серьезно подрывает политические перспективы семьи. Братья таких женщин на 50% (!) реже становились членами парламента: на содержание сестры приходилось тратить деньги, которые могли бы пойти на выборы, но главное – исчезала возможность воспользоваться политическими капиталом ее мужа-аристократа.
В тех районах, где женщины вступили в неравный брак, в 1870-е годы установились более высокие налоги – ведь аристократические семьи, потеряв политический капитал, проигрывали там выборы. Налоги устанавливали местные школьные советы, так что деньги шли на образование: так отмена балов помогла оплатить учебу в школе бедным английским детям.
Ну а что сегодня? Конечно, богатые люди все еще женятся друг на друге. Но это скучно и очевидно. Гораздо интереснее подумать, как работает та часть нашего мира, что гордо называется себя меритократической.
Для начала – несколько вводных.
Во-первых, уровень интеллекта – один из главных критериев, объединяющих людей в пары. Если посмотреть на то, в чем похожи супруги, то корреляция уровней их IQ гораздо выше, чем корреляция черт характера.
Во-вторых, благодаря интернету перебирать партнеров в поисках оптимального гораздо легче, так что пары становятся более гомогенными. По интеллекту данных нет, но корреляция между супругами по уровню образования значительно выросла с 60-х.
А что происходит, если умные люди женятся друг на друге все чаще и чаще? Очевидно, у них рождаются умные дети – не только из-за генетики (IQ наследуем примерно на 60%), но и потому, что умные родители обеспечат ребенку все условия для развития. Например, будут больше с ним говорить: ребенок из образованной и обеспеченной семьи к четырем годам услышит от родителей на 32 миллиона слов больше, чем тот, чьи родители жили на пособие – и это окажет огромное влияние на развитие его интеллекта.
Формируется целый класс «наследственных меритократов» - даже если система работает идеально, а доступ к деньгам и власти распределяется только на основе личных заслуг, дети из таких семей будут обладать огромным преимуществом. И, в отличие от XIX века, будут выбирать партнера скорее не по внешности или титулу, а по интеллекту - и это сделает преимущества их собственных детей еще более неоспоримыми. Так уже работает с доходами: согласно одному исследованию, если бы сегодня люди выбирали себе супругов также, как в 60-е, то коэффициент Джини в США, отражающий уровень неравенства, мог бы упасть с 0.43 до 0.34.
Спасает нас от кастовой антиутопии только то, что ожидаемый IQ ребенка не является средним между IQ мамы и папы, а регрессирует к среднему (у умных родителей будет чуть пониже их среднего, а у глупых – чуть повыше).
В XIX в. найти подходящую супругу графу или барону было непросто – требований к претендентке много, а те, кто им соответствует, обычно сидят по своим имениям во всех концах страны. Обычно пару искали на ежегодных «Лондонских сезонах», куда стекались холостые аристократы, чтобы принять участие в балах, ужинах и прочих мероприятиях, где можно быстро просвайпать вправо и влево максимум кандидатов.
Но в 1861 году у королевы Виктории умирают мама и муж. Она грустит, объявляет траур и на три года отменяет проведение «Сезонов»: неприятно для всех, но особенно чувствительно - для девушек-аристократок. Нравы викторианской Англии довольно строги: не успеешь найти мужа через пару лет после того, как вышла в свет - на всю жизнь получишь клеймо старой девы-неудачницы.
Дамы в спешке начали искать себе кавалеров, но оказалось, что без балов это сделать непросто. Пришлось соглашаться на не самых подходящих. У девушек, чей возраст женитьбы пришелся на годы без «Сезонов», вероятность выйти замуж за простолюдина - на 40% выше, чем у остальных. Но на этом последствия не заканчиваются.
Девушка, выходящая замуж за какого-нибудь безродного адвоката, серьезно подрывает политические перспективы семьи. Братья таких женщин на 50% (!) реже становились членами парламента: на содержание сестры приходилось тратить деньги, которые могли бы пойти на выборы, но главное – исчезала возможность воспользоваться политическими капиталом ее мужа-аристократа.
В тех районах, где женщины вступили в неравный брак, в 1870-е годы установились более высокие налоги – ведь аристократические семьи, потеряв политический капитал, проигрывали там выборы. Налоги устанавливали местные школьные советы, так что деньги шли на образование: так отмена балов помогла оплатить учебу в школе бедным английским детям.
Ну а что сегодня? Конечно, богатые люди все еще женятся друг на друге. Но это скучно и очевидно. Гораздо интереснее подумать, как работает та часть нашего мира, что гордо называется себя меритократической.
Для начала – несколько вводных.
Во-первых, уровень интеллекта – один из главных критериев, объединяющих людей в пары. Если посмотреть на то, в чем похожи супруги, то корреляция уровней их IQ гораздо выше, чем корреляция черт характера.
Во-вторых, благодаря интернету перебирать партнеров в поисках оптимального гораздо легче, так что пары становятся более гомогенными. По интеллекту данных нет, но корреляция между супругами по уровню образования значительно выросла с 60-х.
А что происходит, если умные люди женятся друг на друге все чаще и чаще? Очевидно, у них рождаются умные дети – не только из-за генетики (IQ наследуем примерно на 60%), но и потому, что умные родители обеспечат ребенку все условия для развития. Например, будут больше с ним говорить: ребенок из образованной и обеспеченной семьи к четырем годам услышит от родителей на 32 миллиона слов больше, чем тот, чьи родители жили на пособие – и это окажет огромное влияние на развитие его интеллекта.
Формируется целый класс «наследственных меритократов» - даже если система работает идеально, а доступ к деньгам и власти распределяется только на основе личных заслуг, дети из таких семей будут обладать огромным преимуществом. И, в отличие от XIX века, будут выбирать партнера скорее не по внешности или титулу, а по интеллекту - и это сделает преимущества их собственных детей еще более неоспоримыми. Так уже работает с доходами: согласно одному исследованию, если бы сегодня люди выбирали себе супругов также, как в 60-е, то коэффициент Джини в США, отражающий уровень неравенства, мог бы упасть с 0.43 до 0.34.
Спасает нас от кастовой антиутопии только то, что ожидаемый IQ ребенка не является средним между IQ мамы и папы, а регрессирует к среднему (у умных родителей будет чуть пониже их среднего, а у глупых – чуть повыше).
Читал сегодня утром любопытную статью в The Economist про использование прогностических моделей в военных целях. Все начинается довольно прозаично – с нескольких примеров интересных разработок.
MCOSM, которую сделали в Военно-морской академии США, предсказывает результаты конкретного столкновения по 30 параметрам вроде уровня военной подготовки, готовности логистических цепочек и качества принятия решений (в конце февраля модель поставила России 2 балла из 7, а Украине – 5; сегодня у обеих сторон – по «пятерке»).
Pioneer – это «военная метавселенная»: там все симулируется до мельчайших деталей, включая полеты отдельных пуль и уровень усталости солдат. Забавно, что компания-разработчик – бывший производитель компьютерных игр, которую в этом году купила BAE Systems. Причем компания-то была довольно второсортной – возможно, если покупка окажется выгодной, во время следующей продажи какой-нибудь Activision Blizzard главным покупателем будет уже не Microsoft, а Минобороны США.
RAND делает особенно крутую штуку, учитывая особенности сна, диеты и идеологии, чтобы предсказать желание солдат воевать – примерно то, что в компьютерных играх называлось «боевым духом» (в Rome: Total War, главной игре моего детства, галльские варвары бежали от римских легионов не потому, что проиграли бы, но потому, что мои преторианцы сражались до последнего, вселяя ужас в сердца врагов).
А потом я читаю: BRAWLER, симулятор воздушных боев, учитывает не только объективные данные, но и «ментальные и культурные факторы… в т.ч. моделирование мозга пилота». Звучит здорово, но… в модели предполагается, что «пилоты из демократий более креативны, чем те, что живут в авторитарных режимах».
Сначала я решил, что это абсолютный бред – свидетельство того, как классный инструмент можно испортить, если закладывать в него предпосылки, основанные на чьих-то идеологических предрассудках (и на желании какого-нибудь генерала получить модель, которая будет чаще предсказывать его победы над китайцами и русскими, давая лишний повод для очередной медали).
Но потом я начал думать и вспомнил, что есть как минимум один пример из книги Гладуэлла, который делает корреляцию между креативностью и типом политического режима вполне возможной.
В конце XX века самолеты Korean Air то и дело падали: с 1988 по 1998 у корейцев было 4,79 аварий на миллион взлетов – в 17 раз больше, чем у United Airlines. Причины были не до конца понятны: самолеты не слишком старые, с квалификацией пилотов все тоже вроде в порядке. Но в 1999 году, после очередной катастрофы, пришлось создать специальную комиссию для расследования. По его результатам выяснилось, что в все дело – в культурных установках корейцев. Современный самолет – сложная штука, поэтому в кабине всегда два пилота: если первый ошибается, то второй должен указать на ошибку, предотвратив катастрофу. Но корейская культура – очень иерархична, и второй пилот не чувствовал себя вправе перечить начальнику, подвергая сомнению его компетенции. Спорить начинали только тогда, когда было уже слишком поздно. Получалось, что в кабине самолета Korean Air как будто бы находился всего один человек – ведь только он по-настоящему принимал решения, не прислушиваясь к остальным (напоминает авторитарный режим, не правда ли?)
Любопытно, что для лечения этой проблемы все тренинги намеренно проводили на английском – говоря на чужом языке, корейцам было легче избавиться от иерархичности собственной культуры.
Эта история никак не доказывает, что граждане автократий менее креативны, чем те, кто живут в демократиях, но по крайней мере показывает, как может работать эта логика (не стоит забывать, что сама Корея к концу 90-х была вполне себе полноценной демократией).
Возможно, что коэффициент «демократической креативности» оправдан и основан на результатах какого-нибудь исследования. Но и версию с генералом-карьеристом я бы тоже не исключал.
MCOSM, которую сделали в Военно-морской академии США, предсказывает результаты конкретного столкновения по 30 параметрам вроде уровня военной подготовки, готовности логистических цепочек и качества принятия решений (в конце февраля модель поставила России 2 балла из 7, а Украине – 5; сегодня у обеих сторон – по «пятерке»).
Pioneer – это «военная метавселенная»: там все симулируется до мельчайших деталей, включая полеты отдельных пуль и уровень усталости солдат. Забавно, что компания-разработчик – бывший производитель компьютерных игр, которую в этом году купила BAE Systems. Причем компания-то была довольно второсортной – возможно, если покупка окажется выгодной, во время следующей продажи какой-нибудь Activision Blizzard главным покупателем будет уже не Microsoft, а Минобороны США.
RAND делает особенно крутую штуку, учитывая особенности сна, диеты и идеологии, чтобы предсказать желание солдат воевать – примерно то, что в компьютерных играх называлось «боевым духом» (в Rome: Total War, главной игре моего детства, галльские варвары бежали от римских легионов не потому, что проиграли бы, но потому, что мои преторианцы сражались до последнего, вселяя ужас в сердца врагов).
А потом я читаю: BRAWLER, симулятор воздушных боев, учитывает не только объективные данные, но и «ментальные и культурные факторы… в т.ч. моделирование мозга пилота». Звучит здорово, но… в модели предполагается, что «пилоты из демократий более креативны, чем те, что живут в авторитарных режимах».
Сначала я решил, что это абсолютный бред – свидетельство того, как классный инструмент можно испортить, если закладывать в него предпосылки, основанные на чьих-то идеологических предрассудках (и на желании какого-нибудь генерала получить модель, которая будет чаще предсказывать его победы над китайцами и русскими, давая лишний повод для очередной медали).
Но потом я начал думать и вспомнил, что есть как минимум один пример из книги Гладуэлла, который делает корреляцию между креативностью и типом политического режима вполне возможной.
В конце XX века самолеты Korean Air то и дело падали: с 1988 по 1998 у корейцев было 4,79 аварий на миллион взлетов – в 17 раз больше, чем у United Airlines. Причины были не до конца понятны: самолеты не слишком старые, с квалификацией пилотов все тоже вроде в порядке. Но в 1999 году, после очередной катастрофы, пришлось создать специальную комиссию для расследования. По его результатам выяснилось, что в все дело – в культурных установках корейцев. Современный самолет – сложная штука, поэтому в кабине всегда два пилота: если первый ошибается, то второй должен указать на ошибку, предотвратив катастрофу. Но корейская культура – очень иерархична, и второй пилот не чувствовал себя вправе перечить начальнику, подвергая сомнению его компетенции. Спорить начинали только тогда, когда было уже слишком поздно. Получалось, что в кабине самолета Korean Air как будто бы находился всего один человек – ведь только он по-настоящему принимал решения, не прислушиваясь к остальным (напоминает авторитарный режим, не правда ли?)
Любопытно, что для лечения этой проблемы все тренинги намеренно проводили на английском – говоря на чужом языке, корейцам было легче избавиться от иерархичности собственной культуры.
Эта история никак не доказывает, что граждане автократий менее креативны, чем те, кто живут в демократиях, но по крайней мере показывает, как может работать эта логика (не стоит забывать, что сама Корея к концу 90-х была вполне себе полноценной демократией).
Возможно, что коэффициент «демократической креативности» оправдан и основан на результатах какого-нибудь исследования. Но и версию с генералом-карьеристом я бы тоже не исключал.
Вчера Мишустин распределил ответственность за высокотехнологичные отрасли по вице-премьерам: импортозамещение явно прихрамывает, так что отвечать за провалы теперь придется лично.
Ну и конечно, многочисленные комментаторы, вполне в духе вечного российского «поворота на Восток», не устают отсылать к китайскому опыту – ведь там Компартия якобы давно и семимильными шагами движется к полной технологической автаркии. Разве что c полупроводниками все еще сложности, но ведь и Тайваньский пролив так соблазнительно узок…
На самом деле, ситуация несколько сложнее – очень рекомендую отличное исследование, довольно детально описывающее результаты китайской технологической политики в последние два десятилетия. Парадоксально, но санкции США кое-где оказались более полезны для Китая, чем поддержка собственного правительства. Но обо всем по порядку:
Во-первых, за последние два десятилетия технологические системы Китая и США стали более интегрированы друг с другом. В 2000 году китайцы почти никогда не цитировали американских патентов, и уж точно американцы не утруждали себя цитированием китайцев.
С начала века взаимозависимость двух систем росла – сначала, впрочем, только за счет того, что китайцы начали активно использовать американские изобретения в своих разработках. Но к концу нулевых паттерн изменился: уже к 2019 году Китай впервые зарегистрировал больше международных патентов, чем США – так что американские изобретатели стали гораздо чаще обращаться к китайским наработкам (наглядная иллюстрация траектории – на иллюстрации к посту).
Во-вторых, политика выделения ключевых высокотехнологичных областей в Китае, похожая на то, что сейчас делает Россия, имела двойственный эффект. В 2012 году Китай определил 7 новых стратегических отраслей промышленностей (например, биотехнологии, новые материалы, энергосберегающие технологии). Государство обеспечивало поддержку за счет разнообразных стимулов – от грантов на R&D до поддержки в найме наиболее талантливых сотрудников.
Спустя 7 лет приоритетные сектора промышленности действительно оказались менее зависимыми от американских технологий, чем остальные. Но излишнее государственное внимание снизило индивидуальную эффективность фирм: те компании, что работали в приоритетных секторах, создавали новые патенты реже, чем те, кто не вошел в заветные списки. При этом те, кому повезло в них попасть, имели большую прибыль и выше оценивались на бирже. Это довольно логично – если ты и так неплохо зарабатываешь благодаря поддержки правительства, стимулы для создания прорывных технологий снижаются.
В-третьих, эффект санкций США, которые усилились после 2014 г., был практически обратным: прибыли фирм, попавших под удар, упали, количество патентов тоже сократилось, зато выросла оригинальность их разработок (ее измеряют как разнообразие классов технологий, которые цитируют авторы в своих патентах). Конечно, отчасти помогла и правительственная поддержка подсанкционных областей, но все равно удивительно, насколько странно могут работать санкции.
Впрочем, цитирование патентов – не единственный способ измерять технологическую зависимость. Например, Китай – одна из тех немногих стран, что успешно создала свою интернет-экосистему – это дает Компартии беспрецедентный уровень контроля за гражданами, но зато косвенным и довольно неочевидным образом подрывает перспективы китайской «мягкой силы». Но эта история, увы, уже не помещается в пост, так что расскажу ее в следующий раз.
Ну и конечно, многочисленные комментаторы, вполне в духе вечного российского «поворота на Восток», не устают отсылать к китайскому опыту – ведь там Компартия якобы давно и семимильными шагами движется к полной технологической автаркии. Разве что c полупроводниками все еще сложности, но ведь и Тайваньский пролив так соблазнительно узок…
На самом деле, ситуация несколько сложнее – очень рекомендую отличное исследование, довольно детально описывающее результаты китайской технологической политики в последние два десятилетия. Парадоксально, но санкции США кое-где оказались более полезны для Китая, чем поддержка собственного правительства. Но обо всем по порядку:
Во-первых, за последние два десятилетия технологические системы Китая и США стали более интегрированы друг с другом. В 2000 году китайцы почти никогда не цитировали американских патентов, и уж точно американцы не утруждали себя цитированием китайцев.
С начала века взаимозависимость двух систем росла – сначала, впрочем, только за счет того, что китайцы начали активно использовать американские изобретения в своих разработках. Но к концу нулевых паттерн изменился: уже к 2019 году Китай впервые зарегистрировал больше международных патентов, чем США – так что американские изобретатели стали гораздо чаще обращаться к китайским наработкам (наглядная иллюстрация траектории – на иллюстрации к посту).
Во-вторых, политика выделения ключевых высокотехнологичных областей в Китае, похожая на то, что сейчас делает Россия, имела двойственный эффект. В 2012 году Китай определил 7 новых стратегических отраслей промышленностей (например, биотехнологии, новые материалы, энергосберегающие технологии). Государство обеспечивало поддержку за счет разнообразных стимулов – от грантов на R&D до поддержки в найме наиболее талантливых сотрудников.
Спустя 7 лет приоритетные сектора промышленности действительно оказались менее зависимыми от американских технологий, чем остальные. Но излишнее государственное внимание снизило индивидуальную эффективность фирм: те компании, что работали в приоритетных секторах, создавали новые патенты реже, чем те, кто не вошел в заветные списки. При этом те, кому повезло в них попасть, имели большую прибыль и выше оценивались на бирже. Это довольно логично – если ты и так неплохо зарабатываешь благодаря поддержки правительства, стимулы для создания прорывных технологий снижаются.
В-третьих, эффект санкций США, которые усилились после 2014 г., был практически обратным: прибыли фирм, попавших под удар, упали, количество патентов тоже сократилось, зато выросла оригинальность их разработок (ее измеряют как разнообразие классов технологий, которые цитируют авторы в своих патентах). Конечно, отчасти помогла и правительственная поддержка подсанкционных областей, но все равно удивительно, насколько странно могут работать санкции.
Впрочем, цитирование патентов – не единственный способ измерять технологическую зависимость. Например, Китай – одна из тех немногих стран, что успешно создала свою интернет-экосистему – это дает Компартии беспрецедентный уровень контроля за гражданами, но зато косвенным и довольно неочевидным образом подрывает перспективы китайской «мягкой силы». Но эта история, увы, уже не помещается в пост, так что расскажу ее в следующий раз.
В Йеле есть знаменитый курс - Grand Strategy, где бакалавры и магистры, прошедшие непростой отбор, изучают классические тексты и общаются с политиками для того, чтобы научиться мыслить глобально. Легенда гласит, что идея курса появилась после того, как один из будущих профессоров пообщался с чиновником клинтоновской администрации - тот отвечал за расширение НАТО в Восточной Европе, но совершенно не задумывался о долгосрочных последствиях своих решений.
Рассуждать о том, какие тексты должны читать будущие политики и дипломаты - занятие чрезвычайно увлекательное. Жаль только, что “большие стратегии”, “великие шахматные доски”, “хартленды” и “римленды” - словом, вся эта александр-дугиновская муть - оказывают гораздо меньшее влияние на принятие политических решений, чем хотелось бы верить тем, кто пишет программы таких курсов.
Проблема всех этих концепций - в том, что они основываются на двух очень сильных предпосылках. Первая: государство - единая сущность, у которой есть некие объективные цели. Вторая: интересы людей, которые находятся у власти, совпадают (или хотя бы могут совпадать) с целями государства.
Если в первую часть еще можно поверить, то вторая - очень наивна. Политики, принимающие решения, руководствуются прежде всего своими собственными целями, которые редко совпадают с тем, что можно назвать “объективными интересами нации”. Маленькие, но сплоченные группы успешно лоббируют свои интересы, даже если эти решения вредят большинству.
Как это работает, например, в США? С одной стороны, у вас есть население, для которого войны где-то в далеких странах - вопрос десятого приоритета. Скажем, в 2015 г. примерно 30% республиканцев заявили, что поддерживают бомбардировку Аграбы. Демократы были настроены более миролюбиво - 44% из них были готовы принять аграбских беженцев. Есть только одна небольшая проблема: Аграба - это город из “Алладина”.
С другой стороны, есть группы интересов, которые отлично знают, чего именно хотят. @kamil_galeev недавно отлично написал о том, что в России часто переоценивается влияние американского Госдепа и недооценивается - Минобороны. Добавлю пару цифр для контекста. В 2019 г. Минобороны потратил на госзакупки почти 360 миллиардов долларов - в 10 раз больше, чем ближайший преследователь - Министерство энергетики (больше бюджеты только у Минздрава, но там почти все деньги уходят на Medicare и Medicaid, а не на закупки).
В отличие от обычных избирателей, которые настолько не знают, чего хотят, что готовы разбомбить даже город из мультфильма, компании-производители вооружения отлично понимают, что хотят получить эти 360 миллиардов - а желательно и побольше. Что они для этого делают? Например, спонсируют исследовательские центры вроде PNAC, выступающие за агрессивную внешнюю политику. Ну а чтобы растущие военные бюджеты достались именно им, компании выстраивают дружеские отношения с военными, гарантируя, что их старость не пройдет в нищете.
80% генералов, ушедших на пенсию с 2004 по 2008 гг., стали работать на компании военно-промышленного комплекса. Например, в конце нулевых существовала консалтинговая компания с прекрасным названием Four Star Group - пожилые генералы помогали финансистам выбирать правильные объекты для своих вложений (и, вероятно, помогали этим “правильным объектам” получать госконтракты).
Обо всем этом детально пишет в новой книге Ричард Ханания - очень рекомендую либо саму книгу, либо детальный обзор на ACX, либо хотя бы короткую рецензию на русском языке.
Кстати, йельская программа по Grand Strategy в итоге оказалась отличным примером того, почему “великих стратегий” не существует, а есть лишь “мелкие интересы”. Год назад один из спонсоров курса увидел, что студентам о международных отношениях рассказывали совсем не так, “как это сделал бы Генри Киссинджер”. В итоге директору программы (он еще и осмелился критиковать Трампа) пришлось уйти в отставку - в конце концов, солидные люди дают деньги на университеты совсем не для того, чтобы там проповедовали какую-то чепуху.
Рассуждать о том, какие тексты должны читать будущие политики и дипломаты - занятие чрезвычайно увлекательное. Жаль только, что “большие стратегии”, “великие шахматные доски”, “хартленды” и “римленды” - словом, вся эта александр-дугиновская муть - оказывают гораздо меньшее влияние на принятие политических решений, чем хотелось бы верить тем, кто пишет программы таких курсов.
Проблема всех этих концепций - в том, что они основываются на двух очень сильных предпосылках. Первая: государство - единая сущность, у которой есть некие объективные цели. Вторая: интересы людей, которые находятся у власти, совпадают (или хотя бы могут совпадать) с целями государства.
Если в первую часть еще можно поверить, то вторая - очень наивна. Политики, принимающие решения, руководствуются прежде всего своими собственными целями, которые редко совпадают с тем, что можно назвать “объективными интересами нации”. Маленькие, но сплоченные группы успешно лоббируют свои интересы, даже если эти решения вредят большинству.
Как это работает, например, в США? С одной стороны, у вас есть население, для которого войны где-то в далеких странах - вопрос десятого приоритета. Скажем, в 2015 г. примерно 30% республиканцев заявили, что поддерживают бомбардировку Аграбы. Демократы были настроены более миролюбиво - 44% из них были готовы принять аграбских беженцев. Есть только одна небольшая проблема: Аграба - это город из “Алладина”.
С другой стороны, есть группы интересов, которые отлично знают, чего именно хотят. @kamil_galeev недавно отлично написал о том, что в России часто переоценивается влияние американского Госдепа и недооценивается - Минобороны. Добавлю пару цифр для контекста. В 2019 г. Минобороны потратил на госзакупки почти 360 миллиардов долларов - в 10 раз больше, чем ближайший преследователь - Министерство энергетики (больше бюджеты только у Минздрава, но там почти все деньги уходят на Medicare и Medicaid, а не на закупки).
В отличие от обычных избирателей, которые настолько не знают, чего хотят, что готовы разбомбить даже город из мультфильма, компании-производители вооружения отлично понимают, что хотят получить эти 360 миллиардов - а желательно и побольше. Что они для этого делают? Например, спонсируют исследовательские центры вроде PNAC, выступающие за агрессивную внешнюю политику. Ну а чтобы растущие военные бюджеты достались именно им, компании выстраивают дружеские отношения с военными, гарантируя, что их старость не пройдет в нищете.
80% генералов, ушедших на пенсию с 2004 по 2008 гг., стали работать на компании военно-промышленного комплекса. Например, в конце нулевых существовала консалтинговая компания с прекрасным названием Four Star Group - пожилые генералы помогали финансистам выбирать правильные объекты для своих вложений (и, вероятно, помогали этим “правильным объектам” получать госконтракты).
Обо всем этом детально пишет в новой книге Ричард Ханания - очень рекомендую либо саму книгу, либо детальный обзор на ACX, либо хотя бы короткую рецензию на русском языке.
Кстати, йельская программа по Grand Strategy в итоге оказалась отличным примером того, почему “великих стратегий” не существует, а есть лишь “мелкие интересы”. Год назад один из спонсоров курса увидел, что студентам о международных отношениях рассказывали совсем не так, “как это сделал бы Генри Киссинджер”. В итоге директору программы (он еще и осмелился критиковать Трампа) пришлось уйти в отставку - в конце концов, солидные люди дают деньги на университеты совсем не для того, чтобы там проповедовали какую-то чепуху.
Хочется сказать что-то глубокомысленное про Тайвань, но сдержу свои порывы - сейчас это просто игра в угадайку.
Но чтобы вы не скучали до половины шестого, поделюсь очень красивой статьей годовой давности с визуализацией сценариев китайского вторжения на Тайвань. С большого экрана смотрится лучше, но и с телефона - вполне неплохо.
https://www.reuters.com/investigates/special-report/taiwan-china-wargames/
Но чтобы вы не скучали до половины шестого, поделюсь очень красивой статьей годовой давности с визуализацией сценариев китайского вторжения на Тайвань. С большого экрана смотрится лучше, но и с телефона - вполне неплохо.
https://www.reuters.com/investigates/special-report/taiwan-china-wargames/
Reuters
T-Day: The Battle for Taiwan
China's quest to rule Taiwan has already begun with a campaign of
Искусственный интеллект уже используется в Китае как вспомогательный инструмент при принятии политических решений: например, алгоритмы помогают китайским судьям получать рекомендации по релевантным законам и писать драфты решений.
Но для того, чтобы ИИ смог выносить решения сам, нужно еще много работы. Немного упрощая, можно сказать, что развитие ИИ зависит от трех ключевых факторов: наличия специалистов, финансирования и доступности данных.
По первым двум Китай все еще отстает от США: 29% ведущих мировых исследователей в области ИИ – китайцы, но работают в Китае только 11% (посмотрите красивый отчет про Global AI Talent от Macro Polo). С финансированием ситуация похожа – частные американские компании пока инвестируют в ИИ-стартапы в три раза больше денег, чем китайские (еще один полезный отчет про сравнительную силу национальных ИИ-экосистем). Зато с точки зрения доступности данных Китай, похоже, опережает всех конкурентов.
Например, здесь уже больше года работает довольно революционный механизм – биржи данных. Shanghai Data Exchange (SDE) открылась в прошлом ноябре, а ее аналог в Пекине работает с марта прошлого года.
Механизм работы простой: компании могут продавать друг другу «сырые» данные или более сложные продукты. Вот, скажем, одна из первых транзакций: китайский банк купил данные по потреблению электричества у местного аналога Мосэнергосбыта, чтобы лучше понимать своих корпоративных клиентов.
Пока на биржах присутствуют в основном государственные и квази-государственные компании, но китайское правительство обладает удивительной способностью быть убедительным, когда нужно заставить бизнес работать ради национального блага.
И тут есть несколько интересных наблюдений.
Во-первых, биржи данных – пример того, как скучные марксистские абстракции превращаются в реальность. В плане на четырнадцатую пятилетку китайская компартия написала:data is the new oil данные – это новый фактор производства. И раз партия сказала, что фактор производства существует, то задача правительства – создать инфраструктуру для торговли им. Детальные китайские планы по цифровизации и развитию больших данных описывают именно это (они даже переведены на английский – почитайте, там море всего интересного).
Во-вторых, в создании бирж огромную роль играет активность региональных правительств. Скажем, деятельность SDE в Шанхае регулируется местным законопроектом, принятым прямо перед ее открытием. Почему это важно? Потому что, хотя Китай и кажется самым централизованным государством на планете, его было бы правильнее назвать регионально децентрализованным авторитарным режимом. Компартия полностью контролирует все политические назначения, но у регионов остается довольно много пространства для экспериментов в области экономики: больше 90% все государственных расходов в Китае - в руках регионов и муниципалитетов, и эта цифра значительно выше, чем у любой западной федерации (я писал об этом отдельный пост).
В-третьих, правовые инновации Китая демонстрируют, как будет строиться противостояние между демократиями и автократиями в области ИИ. Сейчас в социальных науках существует консенсус – при прочих равных демократические государства несколько более эффективны в создании инноваций. Но когда речь заходит об ИИ, этот недостаток компенсируется доступом к огромным массивам информации. Например, Китай очень активно наблюдает за своими гражданами, и поэтому у местных исследовательских институтов уже давно есть доступ к самым широким в мире наборам данных в области распознавания лиц, а теперь – еще и к механизмам для их обмена. Биржи – просто один из примеров, а хороший обзор есть, например, в 4 главе этой статьи.
Впрочем, гарантии, что биржи заработают, нет. Впервые такую штуку запустили в Гуйяне еще в 2014 году - тогда история быстро заглохла. Но сейчас внимания к теме данных со стороны государства гораздо больше – а значит, больше и шансов на успех.
Но для того, чтобы ИИ смог выносить решения сам, нужно еще много работы. Немного упрощая, можно сказать, что развитие ИИ зависит от трех ключевых факторов: наличия специалистов, финансирования и доступности данных.
По первым двум Китай все еще отстает от США: 29% ведущих мировых исследователей в области ИИ – китайцы, но работают в Китае только 11% (посмотрите красивый отчет про Global AI Talent от Macro Polo). С финансированием ситуация похожа – частные американские компании пока инвестируют в ИИ-стартапы в три раза больше денег, чем китайские (еще один полезный отчет про сравнительную силу национальных ИИ-экосистем). Зато с точки зрения доступности данных Китай, похоже, опережает всех конкурентов.
Например, здесь уже больше года работает довольно революционный механизм – биржи данных. Shanghai Data Exchange (SDE) открылась в прошлом ноябре, а ее аналог в Пекине работает с марта прошлого года.
Механизм работы простой: компании могут продавать друг другу «сырые» данные или более сложные продукты. Вот, скажем, одна из первых транзакций: китайский банк купил данные по потреблению электричества у местного аналога Мосэнергосбыта, чтобы лучше понимать своих корпоративных клиентов.
Пока на биржах присутствуют в основном государственные и квази-государственные компании, но китайское правительство обладает удивительной способностью быть убедительным, когда нужно заставить бизнес работать ради национального блага.
И тут есть несколько интересных наблюдений.
Во-первых, биржи данных – пример того, как скучные марксистские абстракции превращаются в реальность. В плане на четырнадцатую пятилетку китайская компартия написала:
Во-вторых, в создании бирж огромную роль играет активность региональных правительств. Скажем, деятельность SDE в Шанхае регулируется местным законопроектом, принятым прямо перед ее открытием. Почему это важно? Потому что, хотя Китай и кажется самым централизованным государством на планете, его было бы правильнее назвать регионально децентрализованным авторитарным режимом. Компартия полностью контролирует все политические назначения, но у регионов остается довольно много пространства для экспериментов в области экономики: больше 90% все государственных расходов в Китае - в руках регионов и муниципалитетов, и эта цифра значительно выше, чем у любой западной федерации (я писал об этом отдельный пост).
В-третьих, правовые инновации Китая демонстрируют, как будет строиться противостояние между демократиями и автократиями в области ИИ. Сейчас в социальных науках существует консенсус – при прочих равных демократические государства несколько более эффективны в создании инноваций. Но когда речь заходит об ИИ, этот недостаток компенсируется доступом к огромным массивам информации. Например, Китай очень активно наблюдает за своими гражданами, и поэтому у местных исследовательских институтов уже давно есть доступ к самым широким в мире наборам данных в области распознавания лиц, а теперь – еще и к механизмам для их обмена. Биржи – просто один из примеров, а хороший обзор есть, например, в 4 главе этой статьи.
Впрочем, гарантии, что биржи заработают, нет. Впервые такую штуку запустили в Гуйяне еще в 2014 году - тогда история быстро заглохла. Но сейчас внимания к теме данных со стороны государства гораздо больше – а значит, больше и шансов на успех.
Больше всего в детстве я не любил те дни, когда утром, еще до школы, нужно было вставать на тренировку. Семь часов утра, мороз и темнота: ждешь троллейбуса, чтобы немного погреться в дороге, а потом полтора часа уныло месить воду в бассейне от бортика к бортику, всем сердцем ненавидя эти минуты. Теперь все почему-то изменилось: последние полгода я ходил на такие же утренние тренировки с удивительной для себя радостью – и вот вчера, наконец, переплыл заветный Босфор, 6.5 км из Европы в Азию.
Когда находишься в Стамбуле, сложно не думать о русской эмиграции. Пару недель назад The Economist написал проникновенную статью: «вся российская интеллектуальная элита бежала из России». Это, конечно, преувеличение, но кое-что точно правда: в ближайшие годы восприятие России на Западе будет определяться людьми, которые находятся за ее пределами: на международных форумах уже не будет спикеров из российских компаний, и даже экспертам из российских университетов будет куда сложнее получить площадку для высказываний.
Эмиграция становится «экспортным лицом» России: теми, кто объясняет внешнему миру, что и почему происходит в нашей стране. Это хорошо: уехавшие могут говорить свободно, не опасаясь преследований. И это очень плохо: находясь снаружи, иногда сложно понять, что на самом деле происходит в стране – а иногда понимать и не хочется, особенно если политические цели становятся важнее объективной картины.
Один такой эмигрант даже умудрился стать не последней причиной для огромной войны: его биография кажется мне фантастической, поэтому расскажу ее здесь.
Ахмед Чалаби родился в богатой багдадской семье в 1945 году: папа был членом парламента, а родственники когда-то управляли старейшим иракским банком. Но в 1958 году монархия пала, и семье пришлось бежать из страны.
Ахмед неплохо справлялся и в эмиграции: изучал математику в MIT, защитил диссертацию в Чикагском университете. Поначалу Чалаби даже манила жизнь в башне из слоновой кости: несколько лет он проработал профессором в Ливане, где еще и успешно женился – на дочери Аделя Оссейрана, одного из отцов-основателей Ливанской Республики.
Но жизнь академика все-таки показалась ему скучной: в 70-е Чалаби вместе с наследным принцем Иордании основывает один из крупнейших банков страны – Petra Bank. Мозги профессора математики отлично пригодились для того, чтобы подделывать финансовую отчетность, но в итоге нарушения вскрылись: банк рухнул, правительство было вынуждено платить по его долгам, а самого Чалаби приговорили к 22 годам тюрьмы. Он, впрочем, снова успел сбежать – в багажнике машины принца.
Бежав в Лондон, Чалаби нащупал самую большую бизнес-возможность в своей жизни: в 1990 году иракские танки вторгается в Кувейт, так что страна превращается в мирового изгоя. Чалаби решает, что отныне от лица своей родины будет говорить именно он. В 1992 году он основывает Иракский национальный конгресс (INC), главная цель которого – освобождение страны. Чалаби работает не покладая рук: в 1998 году Конгресс США принимает Iraq Liberation Act, так что смена режима в стране становится вполне официальной национальной целью (а значит, иракской оппозиции теперь выделяются вполне солидные суммы денег).
Чалаби утверждает: у INC есть информация от перебежчиков, подтверждающая, что Саддама разрабатывает оружие массового поражение, в том числе биологическое. Благодаря влиятельным друзьями Чалаби в стане американских неоконов, эта информация в итоге попадает на стол к Бушу. Пауэлл размахивает пробиркой с трибуны ООН, и начинается вторжение в Ирак.
После свержения Саддама Чалаби возвращается к себе на родину и даже в течение месяца возглавляет Временный управляющий совет. Никакого оружия массового поражения в Ираке, кстати, не нашли. Возможно, Чалаби просто сфабриковал доказательства, возможно – заблуждался сам, но своим влиянием на вторжение в Ирак он явно гордился. И точно бы порадовался, если бы прочитал свои некрологи, называвшие его человеком, «ввязавшим Америку в войну».
Когда находишься в Стамбуле, сложно не думать о русской эмиграции. Пару недель назад The Economist написал проникновенную статью: «вся российская интеллектуальная элита бежала из России». Это, конечно, преувеличение, но кое-что точно правда: в ближайшие годы восприятие России на Западе будет определяться людьми, которые находятся за ее пределами: на международных форумах уже не будет спикеров из российских компаний, и даже экспертам из российских университетов будет куда сложнее получить площадку для высказываний.
Эмиграция становится «экспортным лицом» России: теми, кто объясняет внешнему миру, что и почему происходит в нашей стране. Это хорошо: уехавшие могут говорить свободно, не опасаясь преследований. И это очень плохо: находясь снаружи, иногда сложно понять, что на самом деле происходит в стране – а иногда понимать и не хочется, особенно если политические цели становятся важнее объективной картины.
Один такой эмигрант даже умудрился стать не последней причиной для огромной войны: его биография кажется мне фантастической, поэтому расскажу ее здесь.
Ахмед Чалаби родился в богатой багдадской семье в 1945 году: папа был членом парламента, а родственники когда-то управляли старейшим иракским банком. Но в 1958 году монархия пала, и семье пришлось бежать из страны.
Ахмед неплохо справлялся и в эмиграции: изучал математику в MIT, защитил диссертацию в Чикагском университете. Поначалу Чалаби даже манила жизнь в башне из слоновой кости: несколько лет он проработал профессором в Ливане, где еще и успешно женился – на дочери Аделя Оссейрана, одного из отцов-основателей Ливанской Республики.
Но жизнь академика все-таки показалась ему скучной: в 70-е Чалаби вместе с наследным принцем Иордании основывает один из крупнейших банков страны – Petra Bank. Мозги профессора математики отлично пригодились для того, чтобы подделывать финансовую отчетность, но в итоге нарушения вскрылись: банк рухнул, правительство было вынуждено платить по его долгам, а самого Чалаби приговорили к 22 годам тюрьмы. Он, впрочем, снова успел сбежать – в багажнике машины принца.
Бежав в Лондон, Чалаби нащупал самую большую бизнес-возможность в своей жизни: в 1990 году иракские танки вторгается в Кувейт, так что страна превращается в мирового изгоя. Чалаби решает, что отныне от лица своей родины будет говорить именно он. В 1992 году он основывает Иракский национальный конгресс (INC), главная цель которого – освобождение страны. Чалаби работает не покладая рук: в 1998 году Конгресс США принимает Iraq Liberation Act, так что смена режима в стране становится вполне официальной национальной целью (а значит, иракской оппозиции теперь выделяются вполне солидные суммы денег).
Чалаби утверждает: у INC есть информация от перебежчиков, подтверждающая, что Саддама разрабатывает оружие массового поражение, в том числе биологическое. Благодаря влиятельным друзьями Чалаби в стане американских неоконов, эта информация в итоге попадает на стол к Бушу. Пауэлл размахивает пробиркой с трибуны ООН, и начинается вторжение в Ирак.
После свержения Саддама Чалаби возвращается к себе на родину и даже в течение месяца возглавляет Временный управляющий совет. Никакого оружия массового поражения в Ираке, кстати, не нашли. Возможно, Чалаби просто сфабриковал доказательства, возможно – заблуждался сам, но своим влиянием на вторжение в Ирак он явно гордился. И точно бы порадовался, если бы прочитал свои некрологи, называвшие его человеком, «ввязавшим Америку в войну».
Как построить идеальную шпионскую сеть?
Китай часто обвиняют в воровстве технологий, но многие представляют этот процесс совершенно комично: как будто американский предатель, тайком скачав чертежи нового самолета на флешку, ночью передает ее китайскому агенту где-нибудь в Центральном парке.
Такое, наверное, случается, но проблема в том, что формальные, записанные знания – лишь малая часть того, что нужно, например, для запуска самолета. В 1979 г. корейская Daewoo открыла первую текстильную фабрику в Бангладеш. 130 работников пришлось учить с нуля, но два года спустя почти все они покинули Daewoo и основали свои собственные компании: только они знали, как именно управлять текстильной фабрикой, и создали индустрию, которая приносит стране 70% экспортной выручки.
Вот и для продвинутых технологий нужны исследователи с опытом, но тут у Китая все еще есть сложности. Хотя по многим показателям научной продуктивности Китай уже обогнал США, блестящая научная карьера все еще скорее ассоциируется с лужайками Гарварда, а не с прудами Пекинского университета. Например, среди топовых исследователей ИИ китайского происхождения 56% защитили диссертацию в США, и только 30% - в Китае. Почти все, кто уехали, домой не возвращаются, хотя и тут ситуация медленно меняется: в 2005 г. в США хотели остаться 95% китайских PhD-студентов, а к 2017 г. - уже 87%.
Что же делать? Воровать не чертежи, а ученых. Китай делает это через многочисленные грантовые программы, самая известная из которых – это План тысячи дарований.
На первый взгляд, звучит довольно безобидно: в конце концов, ученый и грант – неразлучные братья, а получение иностранного финансирования – совсем не шпионаж. Но о безопасных программах ФБР не пишут предупреждения на своем сайте, а их участников не сажают в тюрьму. Все дело в том, что китайские программы – особенные.
Обычно на гранты ученые подаются сами: готовят CV, отправляют заявку и ждут одобрения. Китайцы действуют проактивно: по всему миру открыто не менее 600 «рекрутинговых станций» - они определяют перспективных ученых и предлагают им поработать вместе.
Формы сотрудничества – на любой вкус. Можно уехать профессором в китайский университет, а можно остаться в Америке, делясь экспертизой с какой-нибудь китайской исследовательской группой. Для тех, кто устал от бедной академической жизни, есть бонусные опции: коммерциализировать свои разработки в Китае при поддержке специального венчурного фонда.
Ученые, получившие поддержку, часто держат это в секрете. Это разумно: сейчас в Штатах напряженно относятся к технологической гонке с Китаем, так что за излишнюю близость с главным геополитическим соперником можно и схлопотать. Texas A&M University обнаружил, что больше 100 его сотрудников получали финансирование из Китая. Все они были обязаны раскрыть эту информацию работодателю, но сами сообщили об этом только пятеро. Возможно, дело в том, что получатели грантов часто работают над чувствительными темами: один китайский эмигрант вел комфортную жизнь австралийского профессора, заодно став одним из тысячи дарований. Позже оказалось, что его стартап помогал выстроить систему видеонаблюдения в Синьцзяне.
Обычно ищут этнических китайцев, но ими не ограничиваются. Например, рекрутерам удалось завлечь в свои сети одного из ведущих химиков мира – Чарльза Либера. Помимо химии он знаменит тем, что вырастил самую большую тыкву в Массачусетсе – а еще тем, что в 2020 г. был арестован за сотрудничество с китайцами.
Но как убедить ученого, не озабоченного деньгами, передавать секреты чужой стране? Сегодня китайцы могут поймать честолюбцев на куда более заманчивый крючок – предложить им не чемодан, набитый долларами, а вечную славу. Сам Либер, сокрушаясь, рассказывал, что подружился с китайцами только потому, что надеялся: они помогут получить ему то, что он давно заслуживал – Нобелевскую премию (но чемодан с деньгами он тоже взял).
Не так романтично, как передача документов в ночном парке, зато куда более эффективно.
Китай часто обвиняют в воровстве технологий, но многие представляют этот процесс совершенно комично: как будто американский предатель, тайком скачав чертежи нового самолета на флешку, ночью передает ее китайскому агенту где-нибудь в Центральном парке.
Такое, наверное, случается, но проблема в том, что формальные, записанные знания – лишь малая часть того, что нужно, например, для запуска самолета. В 1979 г. корейская Daewoo открыла первую текстильную фабрику в Бангладеш. 130 работников пришлось учить с нуля, но два года спустя почти все они покинули Daewoo и основали свои собственные компании: только они знали, как именно управлять текстильной фабрикой, и создали индустрию, которая приносит стране 70% экспортной выручки.
Вот и для продвинутых технологий нужны исследователи с опытом, но тут у Китая все еще есть сложности. Хотя по многим показателям научной продуктивности Китай уже обогнал США, блестящая научная карьера все еще скорее ассоциируется с лужайками Гарварда, а не с прудами Пекинского университета. Например, среди топовых исследователей ИИ китайского происхождения 56% защитили диссертацию в США, и только 30% - в Китае. Почти все, кто уехали, домой не возвращаются, хотя и тут ситуация медленно меняется: в 2005 г. в США хотели остаться 95% китайских PhD-студентов, а к 2017 г. - уже 87%.
Что же делать? Воровать не чертежи, а ученых. Китай делает это через многочисленные грантовые программы, самая известная из которых – это План тысячи дарований.
На первый взгляд, звучит довольно безобидно: в конце концов, ученый и грант – неразлучные братья, а получение иностранного финансирования – совсем не шпионаж. Но о безопасных программах ФБР не пишут предупреждения на своем сайте, а их участников не сажают в тюрьму. Все дело в том, что китайские программы – особенные.
Обычно на гранты ученые подаются сами: готовят CV, отправляют заявку и ждут одобрения. Китайцы действуют проактивно: по всему миру открыто не менее 600 «рекрутинговых станций» - они определяют перспективных ученых и предлагают им поработать вместе.
Формы сотрудничества – на любой вкус. Можно уехать профессором в китайский университет, а можно остаться в Америке, делясь экспертизой с какой-нибудь китайской исследовательской группой. Для тех, кто устал от бедной академической жизни, есть бонусные опции: коммерциализировать свои разработки в Китае при поддержке специального венчурного фонда.
Ученые, получившие поддержку, часто держат это в секрете. Это разумно: сейчас в Штатах напряженно относятся к технологической гонке с Китаем, так что за излишнюю близость с главным геополитическим соперником можно и схлопотать. Texas A&M University обнаружил, что больше 100 его сотрудников получали финансирование из Китая. Все они были обязаны раскрыть эту информацию работодателю, но сами сообщили об этом только пятеро. Возможно, дело в том, что получатели грантов часто работают над чувствительными темами: один китайский эмигрант вел комфортную жизнь австралийского профессора, заодно став одним из тысячи дарований. Позже оказалось, что его стартап помогал выстроить систему видеонаблюдения в Синьцзяне.
Обычно ищут этнических китайцев, но ими не ограничиваются. Например, рекрутерам удалось завлечь в свои сети одного из ведущих химиков мира – Чарльза Либера. Помимо химии он знаменит тем, что вырастил самую большую тыкву в Массачусетсе – а еще тем, что в 2020 г. был арестован за сотрудничество с китайцами.
Но как убедить ученого, не озабоченного деньгами, передавать секреты чужой стране? Сегодня китайцы могут поймать честолюбцев на куда более заманчивый крючок – предложить им не чемодан, набитый долларами, а вечную славу. Сам Либер, сокрушаясь, рассказывал, что подружился с китайцами только потому, что надеялся: они помогут получить ему то, что он давно заслуживал – Нобелевскую премию (но чемодан с деньгами он тоже взял).
Не так романтично, как передача документов в ночном парке, зато куда более эффективно.
Известно, что у интеллигента нет биографии - только список прочитанных книг. Дополняя Мандельштама, можно было бы сказать, что тем, кому повезло прожить по-настоящему увлекательную жизнь, обычно не хватало времени на то, чтобы читать. Но бывают и исключения.
Одна из самых любопытных книг, что попались мне за последние месяцы – Stalin’s Library: A Dictator and his Books Джеффри Робертса, британского историка из Корка. Задумка совершенно гениальная: изучить pometki Сталина на полях прочитанных им книг, чтобы разобраться в загадочной русско-грузинской душе - в конце концов, это самый личный из сохранившихся источников, ведь Сталин, увы, не вел дневников.
Реализация оказалось чуть более скромной: хотя библиотека генсека к концу жизни составляла более 25,000 книг, пометки сохранились только на 400 из них – причем в основном Сталин оставлял на полях довольно нейтральные «NB», «да» и «мда». Ни тайных признаний в либерализме, ни кровожадных призывов расстрелять каждого третьего… Но кое-что интересное из книги все же можно почерпнуть.
Сталин действительно много читал. И хотя 300-500 страниц в день, о которых писали некоторые из поклонников - явная байка, количество книг в библиотеке явно свидетельствует о том, что за жизнь ему удалось прочитать немало. Судя по пометкам, он был абсолютно искренним марксистом и таким же искренним поклонником Ленина, но при этом внимательно читал своих будущих противников – например, Троцкого, Зиновьева и даже белых эмигрантов. Комментарии к их текстам – от «метко» до «сволочь» и «подлец».
И мне кажется, что именно эти чуть смешные возгласы – маленький, но очень показательный кусочек души автора.
Не так давно я рассуждал с подругой о том, что же все-таки означает высокопарное и гордое слово «интеллектуал». Иметь высокий интеллект – это необходимое, но совсем не достаточное условие. Но что же еще нужно? Предпочитать авторское кино сериалам на Нетфликсе? Но это все поверхностное, наносное. С презрением относиться к деньгам и мирскому успеху? Но мы же говорим об интеллектуале, а не о буддисте И как раз в книжке Робертса я встретил очень точное определение: интеллектуал – это человек, для которого идеи имеют эмоциональное значение.
Если вы, читая книгу, когда-нибудь испытывали эстетическое удовольствие от того, что набор утверждений внезапно складывается в убедительный аргумент, а набор аргументов – в безупречную логическую картину, объясняющую какую-нибудь маленькую часть мира, то вы понимаете, о чем речь. Судя по комментариям Сталина, он тоже испытывал такие чувства – и вполне мог любить и ненавидеть абстрактные сущности.
Один британский психолог предложил классифицировать людей по двум критериям: их склонности к эмпатии и способностям к систематизации. И кажется, что настоящая, безусловная любовь к идеям возможна в том случае, если ты находишься в правом нижнем углу спектра – прямо там, куда Джонатан Хайдт определил Канта или Бентама (см. прикрепленную картинку). Высокая систематичность нужна для того, чтобы испытывать удовольствие от наблюдения за чистой логикой, а низкая эмпатия – для того, чтобы чувства людей не казались более важными чем красота идеи. Сложно быть безоговорочным сторонником логически безупречного утилитаризма, если вы в красках можете представить слезинку того самого ребенка, которого замучили ради гармонии мира.
Впрочем, судя по книге, Сталина вряд ли можно поместить в самый правый угол – в том, что касается абстракций, он был скорее ремесленником, чем гением. Зато многие из его товарищей-революционеров наверняка были там – сложно спорить с тем, что первое поколение большевиков у власти было самым интеллектуальным правящим классом в российской истории – если брать в качестве определения именно искреннюю одержимость идеями (после такого начинаешь думать – а так уж нужны нам эти интеллектуалы у власти?)
Одна из самых любопытных книг, что попались мне за последние месяцы – Stalin’s Library: A Dictator and his Books Джеффри Робертса, британского историка из Корка. Задумка совершенно гениальная: изучить pometki Сталина на полях прочитанных им книг, чтобы разобраться в загадочной русско-грузинской душе - в конце концов, это самый личный из сохранившихся источников, ведь Сталин, увы, не вел дневников.
Реализация оказалось чуть более скромной: хотя библиотека генсека к концу жизни составляла более 25,000 книг, пометки сохранились только на 400 из них – причем в основном Сталин оставлял на полях довольно нейтральные «NB», «да» и «мда». Ни тайных признаний в либерализме, ни кровожадных призывов расстрелять каждого третьего… Но кое-что интересное из книги все же можно почерпнуть.
Сталин действительно много читал. И хотя 300-500 страниц в день, о которых писали некоторые из поклонников - явная байка, количество книг в библиотеке явно свидетельствует о том, что за жизнь ему удалось прочитать немало. Судя по пометкам, он был абсолютно искренним марксистом и таким же искренним поклонником Ленина, но при этом внимательно читал своих будущих противников – например, Троцкого, Зиновьева и даже белых эмигрантов. Комментарии к их текстам – от «метко» до «сволочь» и «подлец».
И мне кажется, что именно эти чуть смешные возгласы – маленький, но очень показательный кусочек души автора.
Не так давно я рассуждал с подругой о том, что же все-таки означает высокопарное и гордое слово «интеллектуал». Иметь высокий интеллект – это необходимое, но совсем не достаточное условие. Но что же еще нужно? Предпочитать авторское кино сериалам на Нетфликсе? Но это все поверхностное, наносное. С презрением относиться к деньгам и мирскому успеху? Но мы же говорим об интеллектуале, а не о буддисте И как раз в книжке Робертса я встретил очень точное определение: интеллектуал – это человек, для которого идеи имеют эмоциональное значение.
Если вы, читая книгу, когда-нибудь испытывали эстетическое удовольствие от того, что набор утверждений внезапно складывается в убедительный аргумент, а набор аргументов – в безупречную логическую картину, объясняющую какую-нибудь маленькую часть мира, то вы понимаете, о чем речь. Судя по комментариям Сталина, он тоже испытывал такие чувства – и вполне мог любить и ненавидеть абстрактные сущности.
Один британский психолог предложил классифицировать людей по двум критериям: их склонности к эмпатии и способностям к систематизации. И кажется, что настоящая, безусловная любовь к идеям возможна в том случае, если ты находишься в правом нижнем углу спектра – прямо там, куда Джонатан Хайдт определил Канта или Бентама (см. прикрепленную картинку). Высокая систематичность нужна для того, чтобы испытывать удовольствие от наблюдения за чистой логикой, а низкая эмпатия – для того, чтобы чувства людей не казались более важными чем красота идеи. Сложно быть безоговорочным сторонником логически безупречного утилитаризма, если вы в красках можете представить слезинку того самого ребенка, которого замучили ради гармонии мира.
Впрочем, судя по книге, Сталина вряд ли можно поместить в самый правый угол – в том, что касается абстракций, он был скорее ремесленником, чем гением. Зато многие из его товарищей-революционеров наверняка были там – сложно спорить с тем, что первое поколение большевиков у власти было самым интеллектуальным правящим классом в российской истории – если брать в качестве определения именно искреннюю одержимость идеями (после такого начинаешь думать – а так уж нужны нам эти интеллектуалы у власти?)
В последнее время из российского телевизора часто можно услышать, что Европа – умирающий американский холоп, не влияющий ни на что в мире. С некоторыми фактами сложно спорить: с 2008 по 2020 г. совокупный ВВП Германии и Франции упал на 3%. Но это только часть картины: на самом деле ЕС находится гораздо ближе к статусу глобального гегемона, чем можно подумать – просто гегемония эта находится не там, где вы ее искали.
ЕС выбрал не совсем типичную стратегию: создал лучшую в мире машину в мире по производству законов, где тысячи бюрократов методично создают свой собственный аналог Вавилонской библиотеки – пишут многотомные трактаты, пытаясь зарегулировать каждый аспект человеческой жизни. И вот парадокс: эти законы работают и за пределами ЕС.
На прошлой неделе Европейская комиссия даже открыла свой офис в Сан-Франциско, чтобы общаться с местными tech-гигантами. Получается забавно: все важные компании – в Кремниевой долине, а их регулятор – в ЕС. Никто другой так делать не умеет: Америка пытается быть верной идеалам laissez-faire, да и партийная поляризация иногда мешает принимать по-настоящему влиятельные законы. В Китае регулирования достаточно, но неоднозначная репутация на международной арене усложняет адаптацию этих норм за рубежом.
А вот с незримым влиянием Европы мы сталкиваемся каждый день. Наверняка вы ругались, что зарядка для айфона отличается от других телефонов - производители никак не могли договориться о едином стандарте. Европейская бюрократия поставила точку в этом вопросе: с 2024 г. все новые телефоны, продающиеся в ЕС, должны иметь разъем Type-C. Европа – это четверть мировых продаж Apple, производить отдельный продукт для европейцев будет невыгодно, так что теперь все айфоны в мире скорее всего будут заряжаться через Type-C.
Можно возразить, что зарядка – важная штука, но вряд ли влияние государства определяется тем, кто выбирает форму штекера. Но «Брюссельский эффект» позволяет навязывать миру и куда более важные ценности.
Самый простой пример - законы о hate speech, «языке вражды». Из России Америка может выглядеть как царство победившей толерантности, но Первая поправка все еще играет там огромную роль: свобода слова включает в себя свободу ненависти, так что юридических ограничений оскорбительных речей не существует.
А вот Европе отношение совсем другое - hate speech там запрещена. В 2016 Европейская комиссия подписала соглашение с Facebook, Twitter, YouTube, и Microsoft: они обязались применять в своих продуктах правила, соответствующие европейским нормам. Facebook, например, нанял тысячи модераторов, следящих за тем, чтобы дискриминационный контент не появлялся на страницах соцсети. Разделить европейский и глобальный Фейсбук очень сложно, так что европейские правила применяются по всему миру – в том числе и в США, несмотря на Первую поправку.
Сейчас ЕС пошел еще дальше и этим летом принял два новых закона: Digital Services Act (DSA) и Digital Markets Act (DMA). DSA защищает пользователей: например, запрещает таргетировать рекламу по признаку политических взглядов, национальности или сексуальной ориентации. DMA ограничивает власть экосистем: например, в Apple скорее всего будут вынуждены разрешить установку сторонних магазинов приложений, а еще не смогут комбинировать данные из разных источников для таргетированной рекламы без прямого согласия пользователя.
На подходе еще и AI Act – пока что самая детальная в мире попытка зарегулировать вопросы искусственного интеллекта. Он заслуживает отдельного поста, но, например, алгоритмы автоматической оценки кандидатов при приеме на работу отнесли к категории «высокого риска», требующей сертификации – и это серьезно повлияет на бизнес LinkedIn.
Когда я учился в Sciences Po, то удивлялся, почему так много моих однокурсников мечтают стать скучными европейскими бюрократами. Потом понял, что это идеальное воплощение жизни мандарина: сидя в брюссельской башне из слоновой кости, писать слова, по которым будет жить весь мир.
ЕС выбрал не совсем типичную стратегию: создал лучшую в мире машину в мире по производству законов, где тысячи бюрократов методично создают свой собственный аналог Вавилонской библиотеки – пишут многотомные трактаты, пытаясь зарегулировать каждый аспект человеческой жизни. И вот парадокс: эти законы работают и за пределами ЕС.
На прошлой неделе Европейская комиссия даже открыла свой офис в Сан-Франциско, чтобы общаться с местными tech-гигантами. Получается забавно: все важные компании – в Кремниевой долине, а их регулятор – в ЕС. Никто другой так делать не умеет: Америка пытается быть верной идеалам laissez-faire, да и партийная поляризация иногда мешает принимать по-настоящему влиятельные законы. В Китае регулирования достаточно, но неоднозначная репутация на международной арене усложняет адаптацию этих норм за рубежом.
А вот с незримым влиянием Европы мы сталкиваемся каждый день. Наверняка вы ругались, что зарядка для айфона отличается от других телефонов - производители никак не могли договориться о едином стандарте. Европейская бюрократия поставила точку в этом вопросе: с 2024 г. все новые телефоны, продающиеся в ЕС, должны иметь разъем Type-C. Европа – это четверть мировых продаж Apple, производить отдельный продукт для европейцев будет невыгодно, так что теперь все айфоны в мире скорее всего будут заряжаться через Type-C.
Можно возразить, что зарядка – важная штука, но вряд ли влияние государства определяется тем, кто выбирает форму штекера. Но «Брюссельский эффект» позволяет навязывать миру и куда более важные ценности.
Самый простой пример - законы о hate speech, «языке вражды». Из России Америка может выглядеть как царство победившей толерантности, но Первая поправка все еще играет там огромную роль: свобода слова включает в себя свободу ненависти, так что юридических ограничений оскорбительных речей не существует.
А вот Европе отношение совсем другое - hate speech там запрещена. В 2016 Европейская комиссия подписала соглашение с Facebook, Twitter, YouTube, и Microsoft: они обязались применять в своих продуктах правила, соответствующие европейским нормам. Facebook, например, нанял тысячи модераторов, следящих за тем, чтобы дискриминационный контент не появлялся на страницах соцсети. Разделить европейский и глобальный Фейсбук очень сложно, так что европейские правила применяются по всему миру – в том числе и в США, несмотря на Первую поправку.
Сейчас ЕС пошел еще дальше и этим летом принял два новых закона: Digital Services Act (DSA) и Digital Markets Act (DMA). DSA защищает пользователей: например, запрещает таргетировать рекламу по признаку политических взглядов, национальности или сексуальной ориентации. DMA ограничивает власть экосистем: например, в Apple скорее всего будут вынуждены разрешить установку сторонних магазинов приложений, а еще не смогут комбинировать данные из разных источников для таргетированной рекламы без прямого согласия пользователя.
На подходе еще и AI Act – пока что самая детальная в мире попытка зарегулировать вопросы искусственного интеллекта. Он заслуживает отдельного поста, но, например, алгоритмы автоматической оценки кандидатов при приеме на работу отнесли к категории «высокого риска», требующей сертификации – и это серьезно повлияет на бизнес LinkedIn.
Когда я учился в Sciences Po, то удивлялся, почему так много моих однокурсников мечтают стать скучными европейскими бюрократами. Потом понял, что это идеальное воплощение жизни мандарина: сидя в брюссельской башне из слоновой кости, писать слова, по которым будет жить весь мир.
Удивительный факт - ожидаемая продолжительность жизни в Китае стала выше, чем в США - CDC cовсем недавно опубликовал свежие данные. Цифры сами по себе говорящие, но становится еще интереснее, если добавить немного контекста.
Во-первых, это идеальная иллюстрация, почему в США уже лет десять как не могут перестать говорить о неравенстве. Как подметил Адам Туз, сегодня ожидаемая продолжительность жизни у чернокожего мальчика в Руанде выше, чем в США. И дело не только в расе. В последние десятилетие необразованные белые американцы массово умирали от “отчаяния”: количество смертей от передозировки наркотиков, алкоголизма или суицида среди тех, кого иногда снисходительно называют white trash, выросло почти в два раза (Ангус Дитон, лаурет Нобелевской премии, и Энн Кейс написали об этом неплохую книгу - Deaths of Despair and the Future of Capitalism). Средний класс при этом живет нормально: если вы забьете в калькулятор лет жизни свои собственные данные, то поймете, что прожили бы в Америке немало.
Во-вторых, поразительно, что все это продолжает существовать при колоссальных - самых больших в мире - расходах США на здравоохранение: на медицину там уходит порядка 11,000 долларов на человека в год - в полтора раза больше, чем у ближайшего преследователя (Швейцарии), и в два раза больше, чем, скажем, в Канаде, где ожидаемая продолжительность жизни - далеко за 80 лет. Неконтролируемый рост расходов начался в 80-е, и как раз тогда Штаты начали сильно отставать от других развитых стран.
P.S. В России, как вы понимаете, все еще печальнее: ожидаемая продолжительность жизни для мужчин - примерно столько же, сколько в Руанде (у женщин, впрочем, получше).
Во-первых, это идеальная иллюстрация, почему в США уже лет десять как не могут перестать говорить о неравенстве. Как подметил Адам Туз, сегодня ожидаемая продолжительность жизни у чернокожего мальчика в Руанде выше, чем в США. И дело не только в расе. В последние десятилетие необразованные белые американцы массово умирали от “отчаяния”: количество смертей от передозировки наркотиков, алкоголизма или суицида среди тех, кого иногда снисходительно называют white trash, выросло почти в два раза (Ангус Дитон, лаурет Нобелевской премии, и Энн Кейс написали об этом неплохую книгу - Deaths of Despair and the Future of Capitalism). Средний класс при этом живет нормально: если вы забьете в калькулятор лет жизни свои собственные данные, то поймете, что прожили бы в Америке немало.
Во-вторых, поразительно, что все это продолжает существовать при колоссальных - самых больших в мире - расходах США на здравоохранение: на медицину там уходит порядка 11,000 долларов на человека в год - в полтора раза больше, чем у ближайшего преследователя (Швейцарии), и в два раза больше, чем, скажем, в Канаде, где ожидаемая продолжительность жизни - далеко за 80 лет. Неконтролируемый рост расходов начался в 80-е, и как раз тогда Штаты начали сильно отставать от других развитых стран.
P.S. В России, как вы понимаете, все еще печальнее: ожидаемая продолжительность жизни для мужчин - примерно столько же, сколько в Руанде (у женщин, впрочем, получше).
Forwarded from Иван Богатый – канал
Технологические монополии
Знакомый недавно закончил достаточно хорошую PhD-программу в США и вышел на работу в IBM Research, несмотря на мои настойчивые попытки пристроить его в Google Research. После нескольких месяцев работы предсказуемо рапортует о сонных, немотивированных коллегах. Чтобы с моими дорогими читателями такой беды не приключилось, попытаюсь порассуждать,где на Руси жить хорошо где хорошо делать прикладную науку и почему Google десять лет подряд был лучшим работодателем в мире.
Чтобы с пользой вкладываться в долгосрочные исследования, нужны две вещи: свободные ресурсы (чтобы было вообще что вкладывать), и уверенность в том, что когда результаты подоспеют через 10-20 лет, собирать урожай предстоит все еще вам (а не чужим людям или даже прямым конкурентам). И для первого, и для второго весьма хорошо иметь монополию.
Лучше всего, конечно, монополия государства на насилие. Если государство забирает себе 20%–50% всех доходов всех своих подданных, ему очевидно выгодно вкладываться в науку: любое будущее увеличение экономической активности, в любом месте, автоматически приводит к поступлениям в бюджет. Но монополия на насилие в демократическом государстве глубоко забюрократизирована, и академическая среда устроена по образу и подобию своего патрона, демократического государства (как любит писать великолепный Галеев, успешные институты переупорядочивают мир за собой): ежегодные подачи и переподачи на гранты, прохождения по конкурсу (~=election cycles), "diversity and inclusion statements" и так далее. Имидж не просто важнее реальности, он и есть реальность. Суетливо, скучновато.
Есть и другой путь. Быть технологической монополией почти так же хорошо, как и быть государством. Microsoft создали операционную систему (Windows), она стала непререкаемым бизнес-стандартом. Теперь любое увеличение экономической активности, в любом месте, требует покупки новых PC, на которых обязательно должна быть куплена лицензия на Windows. Люди могут хоть лабораторное мясо производить, хоть VR-игры, без профита для Microsoft не обойдется.
Поэтому в каждую эру была своя доминантная технологическая монополия: те, кто уже изобрел инновацию и сделал из нее машину по захвату мира, но этой машине еще есть куда расти, и ее все еще не коммодитизировали.
Дальше будет очень грубо, потому что не все так линейно, но. В 1920е-1970е любая бизнес-активность шла через телефонную связь, поэтому в числе доминантных монополий были AT&T и Bell Labs. Неудивительно, что их исследовательский отдел собрал сильнейшие таланты своей эры и получил несколько Нобелевских премий и премий Тьюринга, включая моего любимого Ричарда Хэмминга.
В 1980х монопольным "пропускным пунктом" были компьютеры IBM, и неудивительно, что именно они на свои прибыли сделали первый в мире компьютер, который победил человека в шахматы (Deep Blue, победил Гарри Каспарова).
В 1990х-2000х "железо" успешно коммодитизировали, а монопольным пропускным пунктом стала ОС Windows. Поэтому максимально интересно было работать исследователем в Microsoft Research, и максимальное количество премий Тьюринга, кажется, было там же.
В 2010х доминатные монополии – Google и Facebook. Если вы собрались делать бизнес, хоть цветочный магазин, хоть дейтинг-приложеньку, вам нужно будет его рекламировать в Интернете: либо в Google, либо в Facebook (=Instagram, etc). Поэтому неудивительно, что в последнее время самые интересные открытия в AI появляются именно там. Но, увы, экс-коллеги говорят, что уже и Google не торт: потолок насыщения все ближе, гайки закручивают все сильнее, понаприходили трудоголики из Microsoft Research и оптимизируют гиперпараметры нейросетей круглыми сутками, вытесняя "свободных художников".
Где же лучше всего прямо сейчас? Длинную версию отложу на потом, но короткая версия – думаю, что в крипте. Я все-таки не случайно Research Partner в Dragonfly, крипто-венчурном фонде.
Знакомый недавно закончил достаточно хорошую PhD-программу в США и вышел на работу в IBM Research, несмотря на мои настойчивые попытки пристроить его в Google Research. После нескольких месяцев работы предсказуемо рапортует о сонных, немотивированных коллегах. Чтобы с моими дорогими читателями такой беды не приключилось, попытаюсь порассуждать,
Чтобы с пользой вкладываться в долгосрочные исследования, нужны две вещи: свободные ресурсы (чтобы было вообще что вкладывать), и уверенность в том, что когда результаты подоспеют через 10-20 лет, собирать урожай предстоит все еще вам (а не чужим людям или даже прямым конкурентам). И для первого, и для второго весьма хорошо иметь монополию.
Лучше всего, конечно, монополия государства на насилие. Если государство забирает себе 20%–50% всех доходов всех своих подданных, ему очевидно выгодно вкладываться в науку: любое будущее увеличение экономической активности, в любом месте, автоматически приводит к поступлениям в бюджет. Но монополия на насилие в демократическом государстве глубоко забюрократизирована, и академическая среда устроена по образу и подобию своего патрона, демократического государства (как любит писать великолепный Галеев, успешные институты переупорядочивают мир за собой): ежегодные подачи и переподачи на гранты, прохождения по конкурсу (~=election cycles), "diversity and inclusion statements" и так далее. Имидж не просто важнее реальности, он и есть реальность. Суетливо, скучновато.
Есть и другой путь. Быть технологической монополией почти так же хорошо, как и быть государством. Microsoft создали операционную систему (Windows), она стала непререкаемым бизнес-стандартом. Теперь любое увеличение экономической активности, в любом месте, требует покупки новых PC, на которых обязательно должна быть куплена лицензия на Windows. Люди могут хоть лабораторное мясо производить, хоть VR-игры, без профита для Microsoft не обойдется.
Поэтому в каждую эру была своя доминантная технологическая монополия: те, кто уже изобрел инновацию и сделал из нее машину по захвату мира, но этой машине еще есть куда расти, и ее все еще не коммодитизировали.
Дальше будет очень грубо, потому что не все так линейно, но. В 1920е-1970е любая бизнес-активность шла через телефонную связь, поэтому в числе доминантных монополий были AT&T и Bell Labs. Неудивительно, что их исследовательский отдел собрал сильнейшие таланты своей эры и получил несколько Нобелевских премий и премий Тьюринга, включая моего любимого Ричарда Хэмминга.
В 1980х монопольным "пропускным пунктом" были компьютеры IBM, и неудивительно, что именно они на свои прибыли сделали первый в мире компьютер, который победил человека в шахматы (Deep Blue, победил Гарри Каспарова).
В 1990х-2000х "железо" успешно коммодитизировали, а монопольным пропускным пунктом стала ОС Windows. Поэтому максимально интересно было работать исследователем в Microsoft Research, и максимальное количество премий Тьюринга, кажется, было там же.
В 2010х доминатные монополии – Google и Facebook. Если вы собрались делать бизнес, хоть цветочный магазин, хоть дейтинг-приложеньку, вам нужно будет его рекламировать в Интернете: либо в Google, либо в Facebook (=Instagram, etc). Поэтому неудивительно, что в последнее время самые интересные открытия в AI появляются именно там. Но, увы, экс-коллеги говорят, что уже и Google не торт: потолок насыщения все ближе, гайки закручивают все сильнее, понаприходили трудоголики из Microsoft Research и оптимизируют гиперпараметры нейросетей круглыми сутками, вытесняя "свободных художников".
Где же лучше всего прямо сейчас? Длинную версию отложу на потом, но короткая версия – думаю, что в крипте. Я все-таки не случайно Research Partner в Dragonfly, крипто-венчурном фонде.
↑ Ваня Богатый написал хороший пост. Там несколько интересных мыслей, но ухвачусь за одну: cтремление каждой компании стать монополией. Я бы посмотрел на этой чуть шире: любая компания постоянно борется с драконом – государством, но его убийца, как известно, становится драконом сам. Великие компании пытаются собрать в руках у себя столько власти, чтобы превратиться в государство самим.
У некоторых компаний получается оседлать дракона (политологи придумали красивый термин - state capture), но вот убить – почти никогда. Когда-то у Ост-индской компании было в два раза больше солдат, чем у Британской империи, но компания мертва, а тело британского короля (второе, конечно) - все еще в отличной форме.
Каждый имитирует государство так, как умеет. Господин Пригожин провел светлые годы своей молодости за решеткой, так что хорошо понимает язык силы – для своего альтернативного государства он покупает танки. Юность Цукерберга и Брина прошла в университетских стенах: они верят, что мир определяется технологиями, а значит государство – тот, кто контролирует их развитие на всех этапах.
Идея не такая уж очевидная: раньше компании не так уж сильно интересовались прорывными исследованиями. За исключением знаменитой Bell Labs и японской Asahi Kasei все Нобелевки получали ученые, работающие в университетах.
А вот в исследованиях искусственного интеллекта, даже фундаментальных, все совсем по-другому. Все больше ученых, особенно самых цитируемых, переходят в частные компании: там больше платят (исследователь вполне может получать и миллион долларов в год), а еще есть доступ вычислительным мощностям и массивам данных, без которых делать прорывные исследования сейчас уже невозможно. В итоге у тех, кто сбежал в частные лаборатории, даже растет цитируемость – больше ресурсов для проверки интересных гипотез и меньше скучных обязательств вроде чтения курсов для глупых первокурсников. Результат у всего этого простой: Google публикует в полтора раза больше топовых ИИ-исследований, чем любой мировой университет.
Можно было бы возразить, что прикладные исследования были в компаниях всегда, и какие-нибудь несчастные химики до сих пор разрабатывают в P&G рецепт новых шампуней от перхоти. Но присмотритесь к новому тренду: технологические компании начали нанимать философов и политических теоретиков. Скажем, DeepMind – ИИ-компания, которой владеет Google, нанимала исследователей в области регулирования ИИ, а вот пример политического философа, работающего там сейчас.
Если упростить, то роль социального теоретика в мире довольно прямолинейна: появляется какая-то новая проблема – допустим, технология, невообразимая ранее, вроде искусственного интеллекта или ядерного оружия. Теоретик предлагает решение – пишет чрезвычайно умную книгу, где формирует новый набор ценностей, который может стать решением – это может быть утопический образ прекрасного будущего в духе Роулза или набор конкретных предложений, как у Пикетти. Обычно его никто не слушает, но иногда везет: может быть, его приглашают в Давос, где он рассказывает миллиардерам, как нужно обустроить мировую экономику, а может быть, среди его учеников оказывается будущий президент США. В любом случае, идеи из платоновского мира доходят и до нашей плохо обустроенной пещеры.
Но раньше работала система разделения властей: проблемы формировались в одном месте, а ценности – в другом. Теоретик – в университетском подобии Касталии, а все остальные – в реальном мире, чуть скучном и обшарпанном. Но если философов постигнет судьба ИИ-ученых (да, это маловероятно, но давайте вообразим этот удивительный мир приватизированных исследований), то получится, что компании будут придумывать себе ценности сами: теоретик, работающий на Google, будет вынужден, пускай и неосознанно, подстраивать выводы своих работ под интересы компании.
Поэтому если следующий бестселлер «Фаланстера» напишет сотрудник Google – не удивляйтесь, что его предложения удивительно выгодны одной технологической компании.
У некоторых компаний получается оседлать дракона (политологи придумали красивый термин - state capture), но вот убить – почти никогда. Когда-то у Ост-индской компании было в два раза больше солдат, чем у Британской империи, но компания мертва, а тело британского короля (второе, конечно) - все еще в отличной форме.
Каждый имитирует государство так, как умеет. Господин Пригожин провел светлые годы своей молодости за решеткой, так что хорошо понимает язык силы – для своего альтернативного государства он покупает танки. Юность Цукерберга и Брина прошла в университетских стенах: они верят, что мир определяется технологиями, а значит государство – тот, кто контролирует их развитие на всех этапах.
Идея не такая уж очевидная: раньше компании не так уж сильно интересовались прорывными исследованиями. За исключением знаменитой Bell Labs и японской Asahi Kasei все Нобелевки получали ученые, работающие в университетах.
А вот в исследованиях искусственного интеллекта, даже фундаментальных, все совсем по-другому. Все больше ученых, особенно самых цитируемых, переходят в частные компании: там больше платят (исследователь вполне может получать и миллион долларов в год), а еще есть доступ вычислительным мощностям и массивам данных, без которых делать прорывные исследования сейчас уже невозможно. В итоге у тех, кто сбежал в частные лаборатории, даже растет цитируемость – больше ресурсов для проверки интересных гипотез и меньше скучных обязательств вроде чтения курсов для глупых первокурсников. Результат у всего этого простой: Google публикует в полтора раза больше топовых ИИ-исследований, чем любой мировой университет.
Можно было бы возразить, что прикладные исследования были в компаниях всегда, и какие-нибудь несчастные химики до сих пор разрабатывают в P&G рецепт новых шампуней от перхоти. Но присмотритесь к новому тренду: технологические компании начали нанимать философов и политических теоретиков. Скажем, DeepMind – ИИ-компания, которой владеет Google, нанимала исследователей в области регулирования ИИ, а вот пример политического философа, работающего там сейчас.
Если упростить, то роль социального теоретика в мире довольно прямолинейна: появляется какая-то новая проблема – допустим, технология, невообразимая ранее, вроде искусственного интеллекта или ядерного оружия. Теоретик предлагает решение – пишет чрезвычайно умную книгу, где формирует новый набор ценностей, который может стать решением – это может быть утопический образ прекрасного будущего в духе Роулза или набор конкретных предложений, как у Пикетти. Обычно его никто не слушает, но иногда везет: может быть, его приглашают в Давос, где он рассказывает миллиардерам, как нужно обустроить мировую экономику, а может быть, среди его учеников оказывается будущий президент США. В любом случае, идеи из платоновского мира доходят и до нашей плохо обустроенной пещеры.
Но раньше работала система разделения властей: проблемы формировались в одном месте, а ценности – в другом. Теоретик – в университетском подобии Касталии, а все остальные – в реальном мире, чуть скучном и обшарпанном. Но если философов постигнет судьба ИИ-ученых (да, это маловероятно, но давайте вообразим этот удивительный мир приватизированных исследований), то получится, что компании будут придумывать себе ценности сами: теоретик, работающий на Google, будет вынужден, пускай и неосознанно, подстраивать выводы своих работ под интересы компании.
Поэтому если следующий бестселлер «Фаланстера» напишет сотрудник Google – не удивляйтесь, что его предложения удивительно выгодны одной технологической компании.
Несколько дней назад «Проект» написал хороший материал: оказывается, 90% политических предсказаний одного из авторов «Медузы» со ссылкой на “инсайдеров в Кремле” не сбылись. Здорово, что кто-то занялся подсчетами, но результат ожидаемый – не потому, что «Медуза» плоха, но потому, что качество экспертных, а уж тем более журналистских, прогнозов обычно пугающе низкое.
В уже далеком 2005 году Филипп Тетлок написал хорошую книгу: теперь мы знаем, что эксперты предсказывают будущее так же бездарно, как обычные люди. В медиа еще и искаженная система стимулов: хорошая «говорящая голова» для журналиста – совсем не обязательно та, что точно описывает реальность, но скорее та, что позволяет привлечь максимум аудитории. Логика не зависит от идеологии: если вы с треском провалились, предсказывая быструю победу России, или разрушение ее экономики под ударом санкций, то все равно останетесь “уважаемым экспертом”.
При этом есть довольно точный инструмент для оценки будущего, который пока, увы, не слишком распространен - рынки предсказаний. Здесь - совсем кратко, больше деталей - в свежем обзоре от Astral Codex Ten или статье от Эконс на русском.
Когда вы заходите на сайт биржи – например, PredictIt или Polymarket, то видите там набор вопросов о будущем. Например, такой: «Станет ли Трамп кандидатом в президенты в 2024 году?». Можно купить «акцию» события: если оно реализуется (Трамп выиграет праймериз), то получите доллар. Сейчас «акция» Трампа стоит 38 центов – и это значит, что биржа оценивает вероятность его победы в 38%. Но как это работает?
Допустим, вы считаете, что вероятность победы Трампа – 70%. Получается, что ценность акции для вас – $0.7 (70% вероятности получить 1 доллар после завершения праймериз), так что купить ее за $0.38 очень выгодно – вы заработаете 32 цента. Также и с продажей: если 70% - это по-прежнему ваша оценка, а цена акции вдруг взлетела до $0.9, вам выгодно ее продать: вы заработаете не $0.7, а $0.9 – причем прямо сейчас.
Получается, на рынке формируется справедливая цена, которая отражает веру участников вероятность того или иного события. Но почему эта вера соответствует реальной вероятности? Тут логика такая же, как в случае с обычной биржей: если в мире есть человек, который оценивает вероятности лучше, чем рынок, то он может постоянно зарабатывать на этом, покупая недооцененные акции и продавая – переоцененные. Либо он быстро станет миллиардером, либо рынок отреагирует изменением цены. В итоге получается, что рынки оценивают вероятности довольно точно.
Одна из проблем с текущими биржами – на них слишком мало денег для того, чтобы формировать справедливые цены. Нормальных же российских рынков предсказаний нет вообще.
Возможное решение - делать закрытые биржи, которые работают без финансовых стимулов. Например, разведывательное сообщество США в 2010 году запустило свой собственный рынок – там могут участвовать только работники ЦРУ, ФБР и десятка других ведомств, зарабатывая не деньги, а "очки репутации". Оценки биржи получались более точными, чем в отчетах разведчиков-аналитиков (хотя к исследованиям есть и вопросы).
Но данные ЦРУ недоступны обычным людям. Чтобы хорошие предсказания были публичными, нужно привлекать деньги на открытые биржи. В России можно было бы обложить налогом ставки на спорт и стимулировать букмекеров создавать рынки предсказаний. Политические события не менее увлекательны, чем футбол, ну а лудоманам вообще безразлично, на что именно ставить (например, на фейковый чемпионат по крикету, который снимали в деревне специально для россиян).
Возможность заработать на лудоманах привлечет тех, кто делает предсказания хорошо, а мы получим точные коэффициенты для множества событий – и вместо бесполезного знания о том, что вероятность победы Манчестер Сити в ЛЧ – 36%, будем знать, например, вероятность того, что война закончится ближайшей весной.
Ну а журналисты и эксперты должны вести публичный реестр всех своих прогнозов - будет понятно, насколько им можно доверять.
В уже далеком 2005 году Филипп Тетлок написал хорошую книгу: теперь мы знаем, что эксперты предсказывают будущее так же бездарно, как обычные люди. В медиа еще и искаженная система стимулов: хорошая «говорящая голова» для журналиста – совсем не обязательно та, что точно описывает реальность, но скорее та, что позволяет привлечь максимум аудитории. Логика не зависит от идеологии: если вы с треском провалились, предсказывая быструю победу России, или разрушение ее экономики под ударом санкций, то все равно останетесь “уважаемым экспертом”.
При этом есть довольно точный инструмент для оценки будущего, который пока, увы, не слишком распространен - рынки предсказаний. Здесь - совсем кратко, больше деталей - в свежем обзоре от Astral Codex Ten или статье от Эконс на русском.
Когда вы заходите на сайт биржи – например, PredictIt или Polymarket, то видите там набор вопросов о будущем. Например, такой: «Станет ли Трамп кандидатом в президенты в 2024 году?». Можно купить «акцию» события: если оно реализуется (Трамп выиграет праймериз), то получите доллар. Сейчас «акция» Трампа стоит 38 центов – и это значит, что биржа оценивает вероятность его победы в 38%. Но как это работает?
Допустим, вы считаете, что вероятность победы Трампа – 70%. Получается, что ценность акции для вас – $0.7 (70% вероятности получить 1 доллар после завершения праймериз), так что купить ее за $0.38 очень выгодно – вы заработаете 32 цента. Также и с продажей: если 70% - это по-прежнему ваша оценка, а цена акции вдруг взлетела до $0.9, вам выгодно ее продать: вы заработаете не $0.7, а $0.9 – причем прямо сейчас.
Получается, на рынке формируется справедливая цена, которая отражает веру участников вероятность того или иного события. Но почему эта вера соответствует реальной вероятности? Тут логика такая же, как в случае с обычной биржей: если в мире есть человек, который оценивает вероятности лучше, чем рынок, то он может постоянно зарабатывать на этом, покупая недооцененные акции и продавая – переоцененные. Либо он быстро станет миллиардером, либо рынок отреагирует изменением цены. В итоге получается, что рынки оценивают вероятности довольно точно.
Одна из проблем с текущими биржами – на них слишком мало денег для того, чтобы формировать справедливые цены. Нормальных же российских рынков предсказаний нет вообще.
Возможное решение - делать закрытые биржи, которые работают без финансовых стимулов. Например, разведывательное сообщество США в 2010 году запустило свой собственный рынок – там могут участвовать только работники ЦРУ, ФБР и десятка других ведомств, зарабатывая не деньги, а "очки репутации". Оценки биржи получались более точными, чем в отчетах разведчиков-аналитиков (хотя к исследованиям есть и вопросы).
Но данные ЦРУ недоступны обычным людям. Чтобы хорошие предсказания были публичными, нужно привлекать деньги на открытые биржи. В России можно было бы обложить налогом ставки на спорт и стимулировать букмекеров создавать рынки предсказаний. Политические события не менее увлекательны, чем футбол, ну а лудоманам вообще безразлично, на что именно ставить (например, на фейковый чемпионат по крикету, который снимали в деревне специально для россиян).
Возможность заработать на лудоманах привлечет тех, кто делает предсказания хорошо, а мы получим точные коэффициенты для множества событий – и вместо бесполезного знания о том, что вероятность победы Манчестер Сити в ЛЧ – 36%, будем знать, например, вероятность того, что война закончится ближайшей весной.
Ну а журналисты и эксперты должны вести публичный реестр всех своих прогнозов - будет понятно, насколько им можно доверять.
Приехал на Новый год в Танзанию и вспомнил разговор с одной знакомой, которая рассказывала, как тяжело европейцам вести бизнес в Африке (она сама занимается этим уже лет десять): “Когда нанимают себе людей, ожидают, что те будут отдавать себя работе на 100%, прямо как какой-нибудь немец или американец. Но монолитный подход к жизни - совершенно не по-африкански. Здесь люди никогда не будут работать на единственной работе - даже если наймете человека в корпорацию, он наверняка параллельно будет подрабатывать или вести мелкий семейный бизнес. Также и со всей жизнью: в Африке у людей нечасто бывает одна любимая женщина, одна религия или один язык - тут всегда сложный микс идентичностей и увлечений”.
Не отвечаю за достоверность тезисов, но звучит интересно. И в отношении языков точно справедливо - мы в западном мире вообще привыкли к тому, что монолингвизм - безусловная, едва ли не биологическая норма, но до торжествующего шествия наций и национализма владение несколькими языками, пускай и на разном уровне, часто было неизбежным для любого, кто выбирался за границы своей родной деревеньки.
Перед отъездом я как раз прочитал прекрасную книгу об истории французского языка в России. И хотя свободно на французском общался только высший слой дворян,причем в относительно короткий период в XVIII-XIX вв., степень билингвизма все равно поражает: скажем, Бестужев-Рюмин, один из лидеров декабристов, давая показания по поводу восстания, просил позволить отвечать ему на французском, потому что “к стыду своему… более привык к этому языку, чем к русскому” (просьба, кстати, тоже была на французском - в ней отказали, а просителя позже казнили).
Когда-то Карл V говорил, что с Богом он общается по-испански, с женщинами — по-итальянски, с мужчинами — по-французски, а с лошадьми — по-немецки. Сегодня может показаться, что речь шла об особом звучании языка - итальянский кажется романтичным, даже если вы не понимаете ни слова, а немецкий - такой грубый, что подходит скорее для понукания коня. Но еще совсем недавно язык могли выбирать исходя из того, насколько богат в нем набор клишированных форм и выражений, подходящих для определенного контекста. Флиртовать с девушкой из высшего общества на русском языке на рубеже XVII-XIX веков казалось почти немыслимым - во французском было куда больше подходящих выражений, сформированных богатой литературной традицией.
Уже после 1812 года русский стал постепенно вытеснять французский даже в высшем свете, ну а после 1917 года СССР медленно двигался с моноязычию даже в национальных республиках: в 1970 г. на русском свободно говорили 49% населения Союза, а в 1979 г. - уже 62%.
А вот сейчас ситуация интересная. Русский давно стал универсальным языком, на котором можно и флиртовать с девушкой, и погонять работника на стройке, и рассуждать (с трудом) о бытии и времени. Но за уходом из России действительно важных вещей - Макдональдса, Кока-колы, H&M - мы не заметили, как российские контракты разорвали, например, все крупные университетские издательства - и мы, похоже, останемся без интересной социально-гуманитарной литературы на русском.
Казалось бы, не велика беда - все люди, всерьез занимающихся наукой, спокойно будут читать английском. Но эти книги играли важную роль для интеллектуального “среднего класса” - не производителей нового знания, а его потребителей.
Если переводная интеллектуальная литература окончательно уйдет из России, мы получим русское дворянство в миниатюре. С одной стороны - тонкая прослойка людей, читающих на английском, и обсуждающих прочитанное на том же языке. С другой стороны - тот самый средний класс: “разночинцы”, говорящие только на русском, но потерявшие доступ к словарю, который позволял им на равных обсуждать сложные социальные проблемы.
Тоже не катастрофа - так существует большинство языков на земле, переводить на которые книги оказывается слишком дорого. Но совсем не хочется возвращаться к Карлу V, дав русскому место где-то между женщинами и лошадьми.
Не отвечаю за достоверность тезисов, но звучит интересно. И в отношении языков точно справедливо - мы в западном мире вообще привыкли к тому, что монолингвизм - безусловная, едва ли не биологическая норма, но до торжествующего шествия наций и национализма владение несколькими языками, пускай и на разном уровне, часто было неизбежным для любого, кто выбирался за границы своей родной деревеньки.
Перед отъездом я как раз прочитал прекрасную книгу об истории французского языка в России. И хотя свободно на французском общался только высший слой дворян,причем в относительно короткий период в XVIII-XIX вв., степень билингвизма все равно поражает: скажем, Бестужев-Рюмин, один из лидеров декабристов, давая показания по поводу восстания, просил позволить отвечать ему на французском, потому что “к стыду своему… более привык к этому языку, чем к русскому” (просьба, кстати, тоже была на французском - в ней отказали, а просителя позже казнили).
Когда-то Карл V говорил, что с Богом он общается по-испански, с женщинами — по-итальянски, с мужчинами — по-французски, а с лошадьми — по-немецки. Сегодня может показаться, что речь шла об особом звучании языка - итальянский кажется романтичным, даже если вы не понимаете ни слова, а немецкий - такой грубый, что подходит скорее для понукания коня. Но еще совсем недавно язык могли выбирать исходя из того, насколько богат в нем набор клишированных форм и выражений, подходящих для определенного контекста. Флиртовать с девушкой из высшего общества на русском языке на рубеже XVII-XIX веков казалось почти немыслимым - во французском было куда больше подходящих выражений, сформированных богатой литературной традицией.
Уже после 1812 года русский стал постепенно вытеснять французский даже в высшем свете, ну а после 1917 года СССР медленно двигался с моноязычию даже в национальных республиках: в 1970 г. на русском свободно говорили 49% населения Союза, а в 1979 г. - уже 62%.
А вот сейчас ситуация интересная. Русский давно стал универсальным языком, на котором можно и флиртовать с девушкой, и погонять работника на стройке, и рассуждать (с трудом) о бытии и времени. Но за уходом из России действительно важных вещей - Макдональдса, Кока-колы, H&M - мы не заметили, как российские контракты разорвали, например, все крупные университетские издательства - и мы, похоже, останемся без интересной социально-гуманитарной литературы на русском.
Казалось бы, не велика беда - все люди, всерьез занимающихся наукой, спокойно будут читать английском. Но эти книги играли важную роль для интеллектуального “среднего класса” - не производителей нового знания, а его потребителей.
Если переводная интеллектуальная литература окончательно уйдет из России, мы получим русское дворянство в миниатюре. С одной стороны - тонкая прослойка людей, читающих на английском, и обсуждающих прочитанное на том же языке. С другой стороны - тот самый средний класс: “разночинцы”, говорящие только на русском, но потерявшие доступ к словарю, который позволял им на равных обсуждать сложные социальные проблемы.
Тоже не катастрофа - так существует большинство языков на земле, переводить на которые книги оказывается слишком дорого. Но совсем не хочется возвращаться к Карлу V, дав русскому место где-то между женщинами и лошадьми.
Новогодняя ночь прошла на вершине Килиманджаро, так что в очередном списке вычеркнуты уже две позиции из семи (но на оставшиеся пять вершин вполне может уйти вся жизнь).
За прошедший год подписчиков у канала стало в 4 раза больше, и это уже совсем не личный блог для рассказов о приключениях в Китае. Поэтому хочу понять, о чем вам вообще интересно читать - ответьте, пожалуйста, на пару вопросов ниже.
И если у вас есть советы, рекомендации или критика про контент на канале - сейчас идеальный момент, чтобы поделиться в комментариях.
За прошедший год подписчиков у канала стало в 4 раза больше, и это уже совсем не личный блог для рассказов о приключениях в Китае. Поэтому хочу понять, о чем вам вообще интересно читать - ответьте, пожалуйста, на пару вопросов ниже.
И если у вас есть советы, рекомендации или критика про контент на канале - сейчас идеальный момент, чтобы поделиться в комментариях.
На какие темы вам интересно читать посты?
Anonymous Poll
63%
Китай
49%
Технологии, ИИ и их регулирование
56%
Государственное управление, меритократия
52%
Все остальные случайные рассуждения о политике, экономике и т.д.
14%
Что-то про меня лично
В каком формате вам интересно читать посты?
Anonymous Poll
87%
Длинные посты (как почти все, что было в последний год)
22%
Короткие посты (1-2 абзаца)
31%
Длинные статьи (в несколько раз больше, чем вмещает стандартный пост в телеграме)
29%
Подборки ссылок (например, 10 интересных материалов, что я читал за месяц)
HTML Embed Code: