Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.

Очень нравится перевод "теоретически" как "on paper" - теория это виртуальные бумажные образы

Умер Аласдер Макинтайр. Знаю о его существовании с первого курса, когда прочитал «Ошибку каузальности в социальной науке» и написал одно из своих первых шанинских эссе, в котором, как мне тогда казалось, разгромно раскритиковал один из его тезисов. Сейчас об этом вспоминать смешно, но так ведь и работает обучение. В некотором смысле, я потерял учителя — и даже это не так страшно, потому что тексты остаются.

социология религии дейли

Попалась на глаза статья в The Economist про неожиданную волну крещения во взрослом возрасте во Франции. Предложенное объяснение заключается в том, что религиозное обращение среди взрослых — это долгосрочный эффект ковидного локдауна, когда вынужденная изоляция подталкивала людей к тому, чтобы найти какое-то структурирующее жизнь и дающее ей смысл занятие.
Надо сказать, что это объяснение вполне в русле теории практик: религиозное обращение здесь рассматривается не как единомоментное событие, вызыванное острым переживанием религиозного опыта, а как результат рутинизированной деятельности, которую человек встраивает в свою повседневность просто чтобы не сойти с ума в одиночестве.
«Some people took up yoga; others, God».

if society is fixed, why social science?

В выходной день прочитал старый пост в блоге психиатра Скотта Александера, в котором он критикует достаточно популярный способ мыслить соотношение биологического и социального как соответственно (!) фиксированного и пластичного. Как пишет Александер, опыт осознанных интервенций в обе природы человека показывает, что отношение скорее обратное.

Александер приводит в пример знаменитую lead-crime hypothesis: ни одна социальная программа по борьбе с преступностью не оказала такого же значимого эффекта, как запрет на бензин, содержащий тетраэтиловый свинец.

[продолжение поста выше]

Эта гипотеза до сих пор не получила универсального подтверждения (потому что для создания контрфакта было бы необходимо отравить свинцом пару тысяч детей и пронаблюдать за ними следующие 20 лет), хотя существует ряд исследований , подтверждающих ее. Но можно взять другой пример — ожирение, как это делает Ноа Смит у себя на сабстеке. Американцы перепробовали у себя в стране десятки, если не сотни, «социальных решений» проблемы ожирения. Ни одно из них не принесло значимых результатов: график ожирения карабкался вверх с той же скоростью. Но стоило появиться Оземпику («технологическому решению»), как график сначала перестал ползти вверх, а потом медленно пополз вниз.

Все это указывает на то, что социальная реальность может быть гораздо более жесткой, чем биологическая. Наши попытки интервенции в сферу социального (в том числе, основанные на экспертизе социальных учёных), возможно, хронически недооценивают эту жёсткость.

[продолжение постов выше]

Это напомнило мне о другой проблеме, которую когда-то поставил у себя в блоге прославленный статистик и политолог Эндрю Гелман: социальная наука ничего не производит.

Нет, серьезно: благодаря физикам, у нас есть транзистор и микропроцессор. Благодаря биологам — вакцина от коронавируса, трансплантация органов, а в скором времени, кажется, и вакцина от рака. Благодаря социальным учёным у нас есть… Ну, в основном, policy recommendations, основанные на которых интервенции в социальную реальность очень часто проваливаются.

Обоснование занятиям социальными науками, которое приводит Гелман, сводится к следующему: мы занимаемся ими не для того, чтобы произвести нечто новое, а для того, чтобы помочь отбросить старые, неэффективные и вводящие в заблуждение способы мыслить социальную реальность. Это решение глубоко симпатично мне само по себе, но оно становится гораздо более конкретизированным, если аргумент Скотта Александера действительно верен.

В таком случае, первая policy recommendation, которую имеет смысл давать социальному учёному почти в любой ситуации, должна быть пессимистичной: society is fixed, поэтому скорее всего, вы не сможете воздействовать на нее желаемым образом. Мы рекомендуем вам усилить поиски технологического решения беспокоящей вас проблемы, а до тех пор соотносить ваши попытки интервенции в социальное с его удивительной ригидностью.

По крайней мере, это было бы честно.

Этим летом исполняется 100 лет квантовой механике. В июле 1925 года молодой Вернер Гейзенберг, работая в уединении на острове Гельголанд, заложил основы новой физики, не осознавая, что использует методы линейной алгебры. Он предложил способ описания движения электрона в атоме водорода, основанный на наблюдаемых величинах.

До Гейзенберга физики представляли движение электрона в атоме по аналогии с планетами, движущимися по орбитам вокруг Солнца. Движение считалось непрерывным, предсказуемым и описывалось траекториями. Это была попытка применить классическую механику к микромиру.

Но такие модели не объясняли, почему атом излучает или поглощает свет только с определенными частотами. Спектр был дискретным. Кроме того, они не согласовывались с наблюдаемыми явлениями.

Гейзенберг предложил радикально другой подход. Он отказался от разговоров о траекториях, поскольку их нельзя наблюдать. Вместо этого он предложил описывать только то, что можно реально измерить. Например, частоты и интенсивности света, который испускает атом при переходах между состояниями.

Это стало революцией. Гейзенберг фактически отверг само понятие «пути электрона» и построил новую механику. В его формулах вместо обычных чисел стояли таблицы чисел. Позже Макс Борн и Паскуаль Иордан поняли, что это матрицы. Так появилась матричная механика - первая форма квантовой механики.

Приходят новости из мира научно-периодических изданий: в свежем Соцобозе опубликована моя обзорная работа, посвященная таким важным вещам, как выбрасывание мусора, покупка железнодорожных билетов и настольные игры. Это промежуточный результат одного абсолютно ни на что не похожего исследовательского проекта, частью которого я был последний год.

К сожалению, за этот год мне не удалось подготовить к публикации результаты работы с данными. Это обусловлено, прежде всего, их спецификой: бОльшую часть времени мне никак не удавалось понять, как к ним подступиться; по большому счету, именно на этот вопрос — как к ним подступиться — и призвана ответить моя скромная статья.

Сейчас я пытаюсь следовать своим собственным рекомендациям, заканчивая работу над курсовой этого года. Возможно, через какое-то время мне удастся довести и этот, пока не оконченный, этап работы до состояния публикабельности — однако, это случится явно не скоро, учитывая и объективные обстоятельства, и сильный сдвиг в структуре моих научных интересов, произошедший за последний год.

Как бы то ни было, сегодня я очень радуюсь своей первой скопусовской публикации. Хороший результат для промежуточного этапа!

ну или так

В Социологическом обозрении обсуждается организация черёдов в неречевом взаимодействии. Автор впадает в ересь конструктивного анализа, предлагая концептуальную схему эмпирических исследований чередно-организованных деятельностей.

https://sociologica.hse.ru/2025-24-2/1061965071.html

СТОПРОЦЕНТНОЕ УЗНАВАНИЕ

Экономист Бранко Милановић пишет:

«Пенсионеры за войну.

Много лет назад, когда я жил в Белграде, незадолго до начала «Югославских войн за наследство», я заметил интересное явление. В корбюзьеобразных «блоках» Нового Белграда, где я жил, самыми политически активными и воинственными людьми были... пенсионеры. Воспользовавшись социалистическими правилами выхода на пенсию, большинство из них ушли на пенсию в 55 или 60 лет с пенсией, составлявшей 70–80% их прежнего заработка. Но им было скучно. Делать было нечего.

Пока не появились Милошевич и политические вопросы распада страны. Пенсионеры вдруг ожили. У них было достаточно времени, чтобы читать все газеты, даже мелкий шрифт, и каждое утро они собирались перед моим домом — пили кофе, играли в шахматы и обсуждали очередные злодеяния Хорватии, Словении (или даже Тито, который к тому времени давно умер) против Сербии. Помню, как некоторые из них с грохотом били газетами по столу, утверждая, что только что нашли неопровержимые доказательства преступлений коммунистов. И это при том, что еще шесть месяцев назад, до того как начали действовать выгодные пенсионные условия, они были самыми преданными проюгославскими, прοтитоистскими и проинтернациональными коммунистами. Но теперь, неожиданно, они «узнали правду».

Им было весело. Возможно, это было лучшее время в их жизни. Они могли говорить всё, что угодно, без последствий. Доход у них был почти таким же, как и при работе; они жили со своими детьми (которые, конечно, ненавидели их за это, но не могли выгнать, потому что нуждались в пенсионных доходах), а вдобавок ко всему у них было ежедневное политическое, социальное, а вскоре и военное развлечение.

Все стало несколько менее весело, когда их сыновей начали забирать в армию, а пенсии резко упали из-за гиперинфляции. Но об этом они особо не думали в те славные дни заката коммунизма, когда им обещали — такие как Фрэнсис Фукуяма и Тимоти Гартон Эш — что все несправедливости коммунизма будут исправлены, а все пенсионеры мира будут наслаждаться жизнью.

[...]

Теперь, когда я читаю новости, меня больше всего поражают авторы, похожие на тех самых пенсионеров прежних лет. […] Это самые воинственные люди. […] Они пишут письма редакторам и колонки в крупные издания с призывами к новым убийствам. Им скучно.»

https://branko2f7.substack.com/p/pensioners-for-war

Эссе Милановича заставило вспомнить другой текст — эссе Патрика Зюскинда, посвященное объединению Германии:

Вот каким было наше осознанное или неосознанное отношение к положению нации, вот что представляла собой казавшаяся твердой почва, которая 9 ноября ушла у нас из-под ног. Случилось землетрясение, не иначе. В один миг центр тяжести сместился на несколько сот километров к востоку. Там, где прежде стояла угрюмая стена, к которой мы норовили повернуться спиной, теперь разверзлась туманная, открытая всем ветрам перспектива, и ошалев, как коровы, перед которыми открылись давно запертые ворота, мы остановились и стоим, пялясь в новом направлении и не решаясь сдвинуться с места.

Другое дело молодые — двадцати- и двадцатипятилетние, чья историко-политическая система координат только начинает складываться. Для них конец “холодной войны”, изменения в Восточной Европе и немецкое объединение — первые важные политические события их сознательной жизни, за которыми они следят если не с восторгом, то все же с живым интересом. В те лихорадочные ноябрьские дни я встретил в Париже юную девицу, только недавно приехавшую из Берлина, чтобы несколько месяцев поработать во Франции и изучить язык. От волнения она все время ерзала на стуле и нервно курила одну сигарету за другой — но не потому, что впервые попала за границу и Париж показался ей таким же интересным, как мне двадцать лет назад. Ничего подобного. Более того, она считала “полным идиотизмом” торчать в Париже, когда “В Берлине такая action”. Через три дня она не выдержала и рванула назад: вышибать, как я понял, камни из стены, шляться туда-сюда, залезать на Бранденбургские ворота, дышать вонью “трабантов” и считать, что все идет как нельзя лучше. Мне это напомнило лето 1968 года, когда мы удирали из школы, чтобы участвовать в антишпрингеровской демонстрации, промокая до костей под полицейскими водометами. “Быть там, где такая action!” Класс!

Точно так же воспринимают ситуацию старшие — те, кому за пятьдесят- шестьдесят, кто лелеет воспоминания о временах до образования ФРГ и сидит у рычагов власти. Они в восторге от того, что “европейская политика вновь пришла в движение”, они сияют от самоуверенности и глубокого удовлетворения, им дано наконец выпрыгнуть из тени будничной немецкой политики и уцепиться за подол плаща Истории, дабы завершить дело объединения.

А старцы, старцы-то как возликовали! Поколение полит- и культурстарцев военного и довоенного образца — от Стефана Гейма и Вилли Брандта до юного старца Аугштайна! Им словно вкололи допинг, и они сломя голову кинулись в водоворот событий! Складывается впечатление, что немецкая осень — их последняя весна, так лихорадочно они принимают во всем участие, во все вмешиваются, произносят речи, судят и рядят. Возбужденные, растроганные, разгневанные, мнящие, что голубая мечта достигнута, что наступила пора прекрасных надежд, они строчат наивно-дерзкие комментарии и ведут себя в общем-то отнюдь не по-стариковски.

В сущности, настоящие старцы — это мы, сорокалетние дети Федеративной Республики. Нас это землетрясение застало врасплох. Нас оно потрясло до глубины души.

великая сила слова

Попробовав посмотреть один из фильмов Апичатпонга, осознал, что ничего не знаю о новейшей истории Таиланда — буквально, не знал о партизанской войне, шедшей там почти двадцать лет (с 1965 по 1983), поэтому не понял, каких таких коммунистов слишком много убил дядюшка Бунми, что заработал себе такую плохую карму.

Ликвидируя свою безграмотность, узнал о судьбе писателя-коммуниста Тита Пхумисака. Интеллигент в первом поколении, из бедной семьи, окончил филфак в Бангкоке и устроился работать референтом в американском посольстве. Первым его ответственным поручением было помочь американскому лингвисту-таисту Гидни перевести на тайский язык... Коммунистический манифест.

Хитрый план американской дипломатии заключался в том, чтобы напугать тайское правительство «призраком коммунизма» и заставить принять более решительные меры против Коммунистической партии Таиланда. Тит Пхумисак сделал несколько иные выводы из прочтения Манифеста — сначала отсидел шесть лет за коммунистическую агитацию, а потом вступил в КПТ, стал «Таиландским Че» и после года герильи в джунглях был застрелен правительственными войсками.

Идея, ставшая материальной силой.