Bloor – Article 2

Коллеги, хорошо знакомые с сильной программой в социологии знания Эдинбургской школы, плез, нужна ваша помощь! Правильно ли я понимаю, что Дэвид Блур определяет знание как систему коллективно принятых убеждений (collectively accepted system of beliefs)? Причем в эту категорию у него попадает и естественно-научное знание, и математическое, и философское? По крайней мере, так получается из его статьи про Витгенштейна и Маннгейма, а также их совместной работы с Барнсом про рационализм и релятивизм.

С одной стороны, даже в этой форме такое определение вызывает у меня симпатию, так как продолжает линию эмансипации социологии знания от эпистемологии, заменяя вопрос соответствия знания реальности вопросом социальной организации знания. Но с другой, это определение настолько широкое, что практически теряет смысл при операционализации. Если любое групповое убеждение – это знание, что тогда вообще не знание? Хорошо, мы отказываемся судить, истинно что-то или нет, но как мы тогда определяем разницу между принципиально разными типами знаний в разных социальных полях (науке, религии, искусстве) и их субполях (дисциплинах, конфессиях, стилях)?

Конечно, может, моя критика довольно наивна, но я пока правда не представляю, как блуровское определение можно адекватно уточнить. Если вы еще помните, где Блур отвечает на подобные возражения против его сильной программы, то буду очень рад прочитать и про это в комментариях.

Тренерские стили

Хожу на занятия в Беркли уже больше месяца. Самое время рассказать про первые впечатления. STS иногда бывает скучноватым. Особенно, когда какой-нибудь дата-аналитик в первый раз открывает для себя азы типа идеи социального конструирования математики и начинает ей восторгаться, а условная архитекторка в ответ нудно защищает реализм. Хочется зевнуть, сходить за кофе и вернуться, когда дискуссия выйдет на что-то более оригинальное и продуктивное. С другой стороны, если не включать сноба и пройти это путешествие вместе с технарями, то можно заново проговорить для себя правила социологического метода. Вот эти редкие моменты базовой базы полностью оправдывают ранний подъем по понедельникам.

На глобальной истории холодной войны все совершенно по-другому. Там уже я тот самый наивный дебютант, который впервые открывает для себя неизведанную область. Каждая тема воспринимается как нечто, потрясающее мироздание. Вот на последней паре, когда мы обсуждали, как в «Шаровой молнии» (четвертый фильм Бондианы) репрезентируется раскол в НАТО середины 1960-х гг. и заодно немного затронули войну за независимость и параллельные ей ядерные испытания в Алжире, я ловил каждую реплику со стороны преподавателя или студентов. Абсолютно все вызывало азарт. Хотя, откровенно говоря, мы копнули не сильно глубже Википедии.

Другой аспект – это совершенно разные стили модерирования со стороны Массимо и Мэтта. Первый – это олдскульный минималистический итальянец с характерным акцентом. Почти как Карло Анчелотти. Он просто вкидывает классический текст совершенно разнородной по бэкграунду тусовке и с улыбкой наблюдает, куда этот текст их заведет. Когда одна ветка себя явно исчерпала, он мягко прерывает обсуждение, делает делает несколько пространных комментариев, чтобы мы закрепили для себя упомянутую базовую базу социологии знания, и отдает микрофон обратно в зал. Там снова зарождается хаос.

Мэтт по контрасту – энергичный и требовательный лэптоп-тренер. Типа Хаби Алонсо или Венсана Компани. Все вопросы для обсуждения к статьям студенты заранее постят на страницу курса и оттуда уже в общих чертах знают тейки друг друга. По их итогам Мэтт составляет план занятия, который он кратко предъявляет в самом начале. За спиной у него всегда включена презентация, на которой нет практически никакого текста, но зато много фотографий, афиш, карт, карикатур, обложек книг… Типа, чтобы нагляднее был визуальный фон эпохи. Между двумя частями встречи Мэтт обязательно делает короткий перерыв, чтобы мы перестроились с одной подтемы на другую. За исключением него в потоке сфокусированных реплик почти нет пауз.

Не буду судить, какой подход лучше. Мне кажется, свои слабые и сильные стороны сосуществуют как в опыте и харизме Массимо, так и в задротской подготовке Мэтта. В любом случае, я осознал, какое огромное значение тут отдается семинарам по сравнению с российскими университетами, где все-таки лекция куда более распространенный формат. Раньше я настолько не задумывался, как важно умение создать и поддерживать дискуссию среди студентов. Будучи преподавателем, я, конечно, всегда пытался разговорить аудиторию, но делал это в основном по наитию. Значит, над навыками модерирования предстоит очень много работать. Наверное, пока это самое важное, что я вынес из курсов. Хотя и содержание, разумеется, полезно и интересно.

Мао – национальный герой Франции

Начал читать книгу Джереми Сури «Власть и протест». В ней историк отстаивает провокационный тезис о том, что разрядка между США и СССР была вызвана тревогой элит обеих стран по поводу хаотических процессов в мир-системе. Мол, в 1950–1960-х гг. обе сверхдержавы стимулировали деколонизацию европейских империй, но в какой-то момент ее дух стал угрожать им самим: США в виде антивоенного движения и движения за права чернокожих, а СССР в виде требования демократизации социализма в самом богатом сателлите – Чехословакии. Вот тут-то и захотелось договориться между собой, чтобы больше не качать лодку мировой революции.

Впрочем, книга интересна не только своей центральной идеей, которая кажется мне немного натянутой, а многочисленными наблюдениями по поводу непредсказуемости и парадоксальности политического и интеллектуального полей. Например, Сури указывает на симметрию между режимами генерала де Голля и председателя Мао. Несмотря на различия в идеологии, оба разделяли единый политический стиль: харизматический образ победителя фашизма/империализма для внутренней аудитории, открытое непослушание старшего партнера по лагерю для аудитории внешней, и наконец, ставка на ядерное оружие как на главный гарант суверенитета.

Параллели Сури, однако, идут дальше просто параллелей. Он отмечает, что эта структурная гомология, как сказал бы Бурдье, привела к сближению на первый взгляд полярных по воззрениям лидеров. В 1964 году Франция стала первой крупной капиталистической страной, которая установила дипломатические отношения с Китаем. В голлистской прессе того времени Мао изображался хоть и как чуждый коммунист, но не как безумец, а, скорее, как восточный мудрец, который заслуживает понимания и где-то даже одобрения. Ведь он тоже хочет всего лишь благополучия своему народу, как и великий де Голль, но циничные торгаши-американцы и убогие номенклатурщики-русские постоянно мешают.

Главная ирония заключается в том, что официозное low-key одобрение Мао во Франции стало стремительно проникать в левые круги. За несколько лет после признания КНР величие китайского лидера начали обсуждать философы, писатели, журналисты. Левая интеллигенция и молодежь переприсвоила себе образ Великого кормчего. И вот уже де Голль с панике улетает на вертолете из Парижа, опасаясь студенческих протестов, вдохновленных Культурной революцией своего друга. Забавно, что по воспоминаниям свиты де Голля, президент считал, что за бунтующей молодежью может стоять заговор внешнего противника. Нет, не Мао, конечно, а ЦРУ. В Мао де Голль был уверен.

Наука как Realpolitik, часть 1

Любое познание – в каком-то смысле редукция. Мы не можем иметь дело с бесконечной реальностью как таковой, предпочитая ей частные, но ясные и последовательные когнитивные схемы. Социология знания – не исключение. Ее представители оперируют самыми разными системами различений, но одна из наиболее популярных – это тандем двух редукций, идущих в комплекте: А) научное есть социальное; Б) социальное есть политическое. Например, такую двойную операцию задействуют Стивен Шейпин и Саймон Шеффер в своей классической монографии про соперничество Бойла и Гоббса в определения границ надежного знания во время Реставрации Стюартов.

Традиционно критики этой и других работ участников Эдинбургской школы спорят с А, противопоставляя идее социальности науки то, что она прежде всего имеет дело с внесоциальными объектами (кварки, микробы, морские гребешки и т. п.), которые дают сдачи социальным конвенциям и категориям. Честно, эта критика не кажется мне важной сейчас вообще. В первую очередь, потому что она возвращает нас обратно в пространство философии, где мы постоянно мусолим границы между природным детерминизмом и свободой воли. Не считаю, что это предприятие полностью бесполезно, но я – социолог в первую очередь. Мне важно спорить с проблемами внутри пространства моей дисциплины. Так что, да, в целях аргументации согласимся, что наука полностью социальна, и пойдем дальше. Если вы не согласны и не идете, то sorry (not sorry).

Отсюда, куда как более важной и интересной мне представляется критика редукции Б. Точнее, редукции социального к наивному и вульгарному «политическому», понимаемому как борьба за власть; борьба, где нет ни истины, ни достоинства, ни справедливости, а только бесконечные маневры в поисках либо еще большего контроля над противниками (условно правая версия), либо как отрицание любого господства вообще (условно левая). Я думаю, такая политика имеет куда отношение больше к стереотипному представлению о ней в сериалах типа «Игры престолов» или «Карточного домика», но не к той политике, которая реально разворачивается в обществе.

Во-первых, политические элиты никогда не ведут себя исключительно как расчетливые циники, ищущие власти ради ее самой. Не менее важны их представления о социальных границах и социальном порядке, которые Вебер называл чувством чести. Это чувство скрепляет наделенных властью в единую клику, отделяя их как избранных от черни. Властный расчет следует за этими границами, а не наоборот. Во-вторых, массы тоже постоянно врываются в политику, но они еще в меньшей степени ведомы голым интересом, потому что никакого опыта интриг и манипуляций у них нет. Зато представители подчиненных классов могут остро и искренне переживать чувство несправедливости, которое артикулируется во взрывающих повседневность утопиях.

В этом смысле довольно удивительно, что Шейпин и Шеффер очень мало пишут про то, что Гражданская война в Британии XVII века, после которой разворачивается их повествование о экспериментаторах и натурфилософах, была в первую очередь войной между сословиями и сектами. Они касаются факта призрения к экспериментаторам, занятых ручным трудом, или проводят свидетельства инициации в Лондонское королевское общество по образцу посвящения в сан. Но эти мотивы у историков описаны, скорее, по касательной. В последних двух главах книги вся комплексность контроверзы сводится к тому, что Бойл в первую очередь мечтает о уютненькой олигополизации науки, которой можно достичь с помощью эксклюзивной технологии опытов с воздушным насосом, а Гоббс противостоит всему этому с точки зрения абсолютного raison d’etat.

Рынок свободных агентов

Подвернулся случай неформально разговориться со старшим коллегой. Оказалось, он старый фанат бейсбола. Увы, не смог поддержать разговор на эту тему. Ответил, что знаю, что такой Сехэй Отани, но не более, а так смотрю только баскетбол и иногда, прости господи, soccer. Он ответил, что, в свою очередь, знает, кто такие Леброн Джеймс и Месси, но на этом его познания тоже заканчиваются. Должна была наступить неловкая пауза, но мы оба не растерялись и стали с черным юмором обсуждать, как современная академия (особенно американская) похожа на профессиональный спорт.

Стереотипный взгляд заключается в том, что карьера профессионального спортсмена скоротечна, а преподавателя в университете чуть ли не вечна, но это же нифига не так! Да, преподавать в теории можно до глубокой старости, но, на практике, во-первых, люди быстро выгорают от кучи нагрузки и стараются уйти на пенсию при первой же возможности. Тут уж зависит от личных обстоятельств, насколько это быстро получается. Во-вторых, условные футболисты получают свой первый профессиональный контракт уже в 16–17 лет, а иные академики и после 35 продолжают дописывать диссертации и скитаются по постдокам. В итоге, 15–20 лет средней карьеры в клубе против 20–30 лет в университете. Да, есть разрыв, но не такой уж и колоссальный.

Отчасти из-за скоротечности карьер, трансферы и трансферные слухи в сегодняшней академии – это такая же огромная часть профессии, как и в спорте. Преподаватели из рядовых университетов годами рассылают заявки в более престижные, не теряя надежду напоследок поработать за более высокую зарплату с более именитыми коллегами. Однако даже когда заявка побеждает, люди порой никуда не переходят, а просто требуют у декана улучшить условия. В большинстве случаев даже за инициирование таких переговоров администраторы прямо как в футболе начинают душно давить на преданность факультету, студентам, сообществу. Зато сами в другой ситуации не продлевают контракт, холодно ссылаясь исключительно на бюджетные ограничения. Хотя, пожалуй, подобная моральная ассиметрия между работником и работодателем – это вообще про капитализм как таковой.

Только малочисленная когорта звезд и в одном, и в другом поле могут спокойно сами предлагать себя разным организациям. В США некоторые университеты из Лиги плюща вообще открывают дополнительные позиции под конкретных звездных профессоров, даже если они не особо вписываются в рамки програм. Прям как топ-клубы скупают футболистов чисто ради статуса, если даже в итоге те сидят на лавке. На это тратятся огромные деньги, которые могли бы пойти на зарплаты сразу нескольким другим преподавателям или стипендии сразу десяткам аспирантов, но их имена вряд ли что-то скажут попечителям. В общем, если вы в детстве мечтали о спорте, но не получилось, подумайте дважды. Может, в итоге вы как раз в нем и оказались.

Часто в последнее время думаю о том, что Холодная война была совершенно не гомогенным временем. Наряду с возведением Берлинской стены и взаимным бойкотированием олимпиад были визит Никсона в Крым и Рейкьявикская встреча. Рад был услышать, что Иван тоже эту мысль несколько раз проговаривает. Это ненадежное основание для оптимизма в международной политике, но какое есть.

Иван Курилла – историк-американист, который преподает в Боудин-колледже (штат Мэн) историю взаимоотношений России и США. Мы приехали к нему в гости и задали десятки стыдных вопросов про них и про нас.

ЦРУ и правда издавало Пастернака и других русских авторов?

Почему Америка регулярно устраивает войны в других странах?

Бжезинский – враг России?

Бродский топил за войну во Вьетнаме?

Истребление индейцев – геноцид?

Америка отменила рабство из-за России?

Культура отмены – это точно свобода слова?

В Америке переписывают историю?

эти и другие вопросы – здесь:

https://www.youtube.com/watch?v=SYYBKMyIjNw

Мы не прощаемся, а говорим до свидания!

В Европейском университете в Санкт-Петербурге закрывают социологический факультет. Ну то есть как... Формально не закрывают, а переименовывают. Вместо него будет некая программа цифровых и чего-то там исследований.

Кажется, это окончательное подведение черты под ПНиСом, на который я когда-то поступал. Видимо, сейчас, когда факультет покинула львиная доля преподавателей, логично сменить табличку. В каком-то смысле даже завидная судьба по сравнению с вовсе закрытым политологическим факультетом, другим наследником-осколоком ПНиС.

В этот день я рекомендую прочитать старую, но до сих пор крутую статью Олега Журавлева и Натальи Савельевой из PS Lab про то, как создавался ПНиС и другие факультеты. В частности, там есть интересное наблюдение, что Факультет политических наук и социологии был единственным подразделением в ЕУСПб, который не дублировал дисциплинарную структуру институтов АН СССР. Дается ответ, почему так получилось. Но здесь приводить я его не буду, чтобы вы почитали текст и поностальгировали вместе со мной.

Наука как Realpolitik, часть 2

Интересно, что в предисловии к юбилейному переизданию авторы «Левиафана и воздушного насоса» много рефлексируют над своей книгой как продуктом завершающего этапа Холодной войны. В частности, над тем, что подъем наук и технологий оказывается в ней прямо увязанным с возникновением аппарата nation-state. Я бы добавил, что книга Шейпина и Шеффера еще явно черпала вдохновение из поднимающихся на Западе программ партий зеленых. Честно говоря, вряд ли можно купить заявление историков, что «Левиафан и воздушный наcос» преодолел многолетний дебат между интерналистами и экстерналистами в историографии научных революций, но факт, что книга помогла как минимум серьезно расшатать его догмы.

Интересно также то, что Стивен Шейпин в последующих своих работах двинулся за пределы узкого понимания социального как исключительно реально-политического. В «Социальной истории истины» на первый план выйдут как раз проблемы конфликта между знатными сословиями и простолюдинами, а в «Научной жизни» современные ученые вообще изображены в поиске квази-религиозной харизмы, которая бы противостояла бюрократизации академии в частности и общества в целом.

Подводя итог чтения работ Эдинбургской школы этой осенью, я в очередной раз вспомнил мудрость Васи Уткина о том, что сила команды – ее же слабость. Дэвид Блур, Стивен Шейпин, Дональд Маккензи, Мартин Куш научили нас искать социальное в совершенно разных типах и видах знания: не только в естественно-научном, но и общественно-научном, философском, экспертном. Делая это, они предложили целый букет образов и метафор, которые должны нам подсказать, как схватить социальное в языке. Однако вряд ли их яркие находки заменят более систематичную теоретическую работу в социологии знания. Я по-прежнему склоняюсь к тому, чтобы искать ее у Бурдье.

Минутка самокопания

В одном из интервью Чарльз Тилли вспоминал, что принципиально не удаляет из своего резюме низкоквалифицированный труд времен своей юности. Например, грузчика в порту Чикаго. Красивая история, но больше походит на браваду звездного профессора социологии. Не уверен, что американские университеты сегодня будут серьезно рассматривать кандидата на позицию преподавателя, который упоминает такого рода опыт в своей заявке. Что позволено Тилли, не позволено быку.

Вспомнил этот факт, потому что сижу за обновлением своего CV и в очередной раз сокрушаюсь, что туда нельзя написать кучу всякой тупой работы, на которую я потратил месяцы и месяцы из-за необходимости заработать хотя бы что-то и желательно быстро. Работа на стройке, хлебопекарне, складе и, конечно, в незабываемом своими флешбеками канцелярском магазине красиво заполнили бы пробелы в моей академической биографии! Чарльз Тилли бы мною гордился!

Вместе с тем, вот вспоминаю все это, и даже себе толком не могу объяснить, почему я просто серьезно не занялся тогда репетиторством по истории или обществознанию. У меня были ученики еще на втором курсе университета, но по разным причинам они все куда-то разбежались, и прошли годы, прежде чем я вернулся в эту сферу. Еще труднее объяснить, почему после двух лет работы педагогом дополнительного образования в фактически лучшей школе Новосибирска я вообще даже не пытался продвигаться в школы или педколледжи.

Одна часть ответа, наверное, заключается в нескольких травматичных опытах собеседований. Помню, что пару раз проходил их в образовательных организациях, но мне там так хамили, что я в какой-то момент просто махнул рукой и даже перестал отправлять в такие места резюме. Стало казаться, что я просто профнепригоден. Другая ответа часть в том, что до открытия для себя чудесного мира психофармы я был настолько ментально нестабилен, что даже стал бояться найти себе хорошую работу, на которую в какой-то день я не явлюсь.

Хочется закончить напутствием в адрес молодых коллег, которые, возможно, сталкиваются с такими же проблемами, как и я в прошлом. Но даже не знаю, как оно могло бы выглядеть. Совет полечить менталку выглядит социологически невероятно наивным и даже пошлым. Призыв к изменению несправедливой системы рынка труда, наверное, честнее, но в нашей ситуации еще наивнее. В общем, дорогие прекарии, объединиться мы не можем, но можем хотя бы поныть об общих проблемах!

Хиппи и яппи Северного Оксфорда

Вы когда-нибудь задумывались о том, что «Ситуативные знания» Донны Харауэй по аргументам и терминологии напоминают другое очень известное и влительное эссе? Я имею ввиду «Использование знания в обществе» Фридриха фон Хаейка, служащего сегодня вдохновением для энтузиастов крипто-валютных рынков. Именно там он выводит идею о дисперсности любых знаний.

Если пересказывать сходства очень схематично, то для обоих авторов социальная реальность состоит из множества агентов, которые онтологически отличаются, а, значит, и не способны друг друга познать до конца. У Харауэй эта базовая предпосылка передается через образ гетерогенного мира, а Хайек в более поздних работах стал говорить о «каталлаксии». В общем, оба аппелируют к идее природной спонтанной множественности, которую нельзя искусственно упорядочить ни наукой, ни государством; а если попытаться, то быстро скатишься к репрессиям.

Вообще, оба эссе написаны как своего рода обращения к соратникам, которые многое сделали для того, чтобы избавиться от универсалистского наваждения, но сделали недостаточно. Хайек писал свое эссе, развенчивая в чем-то симпатичных ему рыночных социалистов, которые приняли идею спроса и предложения, но так и не решились забросить идею плана. Харауэй – теоретиков стендпоинта, которые критиковали андроцентрический байес науки, но все равно держались за объективность. В итоге одни-де оказались подвержены искушению лейбористского правительства Эттли регулировать цены на продукты, а вторые стали невольными союзниками Рейгана в идее создать единую спутниковую систему для отслеживания ядерной угрозы.

Экофеминизм и либертарианство вряд ли признают друг в друге интеллектуальных родственников. Однако я думаю, что они восходят к одной и той же школе мысли – «Народникам Северного Оксфорда», как их иронически называл Геллнер. Члены этого неформального философского кружка типа Майкла Оукшота или Майкла Поланьи отстаивали романтическую идею укорененности познания в локальных речевых и телесных практиках. (Туда же можно добавить Витгенштейна, но, как мне кажется, с ним все чуть сложнее). Хайек сделал важный ход по переформулировке этой традиции в терминах обмена и рынка. То же самое сделала Харауэй, но уже с феминистской точки зрения, используя словарь переводов и сетей.

Нет нужды много говорить, что мне не близка подобная романтическая перспектива, которая в любом рациональном порядке видит злого демиурга. Мне кажется, ее основой является параноидальный климат Холодной войны. Хотя в чем оба текста меня точно убедили – это в том, что нужно перечитать левых теоретиков, которые в них критикуются.

Многоэтажный Дамаск

В мемуарах Евгения Примакова обнаружил несколько ориенталисткую, но все равно красивую и познавательную метафору о том, что такое Ближний Восток. Вплоть до прихода к власти баасистов в Дамаске было запрещено строить дома, которые были бы выше минаретов. Но жители не растерялись и строили многоэтажки, которые уходили глубоко в землю. Так вот Примаков сравнивает ближневосточные общества с такими многоэтажными домами – только проникнув вовнутрь, можно понять, насколько действительно глубоко залегает фундамент.

Вообще, если бы несколько лет назад мне сказали, что я буду с большим интересом и даже где-то с одобрением читать мемуары нераскаявшихся советских экспертов и аппаратчиков (в смысле, не перешедших сразу в ельцинский лагерь), то я бы только посмеялся. Но война, конечно, многое заставила переосмыслить. Особенно если начать сравнивать качество официальной мысли тогда и сейчас.

Порталом в мир этих людей был Дмитрий Фурман, читать которого мне посоветовал Георгий Дерлугьян. Можно парировать, что то был особый случай независимого ума, по образованию американист, к тому же всерьез попытавшийся повлиять на властные круги только в Перестройку. Примаков по сравнению с Фурманом – человек, конечно, куда менее тонкий и более карьерно-ориентированный. Шутка ли, сначала быть заместителем директора ИМЭМО, а потом и директором ИВ АН СССР. Тем не менее, многие суждения Примакова очень здравые. Пива или чая я бы с ним бы попил.

Например, удивительно, что несмотря на свои еврейские корни (которые он, кстати, предпочитал скрывать) Примаков явно искренне симпатизировал арабскому национализму. Причем именно в левой его версии. Во многом потому, что только в нем видел единственную альтернативу политическому исламу. Часто можно услышать, что СССР поддерживал арабские режимы цинично, чисто как инструмент в Холодной войне, но по крайней мере в случае Примакова это не так. Несмотря на общий прагматизм Примакова, ему, например, веришь, когда он сожалеет, что Палестинское государство так и не было построено.

Еще вызывает уважение, как он находит тонкий баланс между критикой США и стремлением СССР с ними договариваться. Опять-таки, у Примакова репутация человека, который прежде всего известен своим разворотом над Атлантикой, но при этом общая канва его мировоззрения – это чисто идеология разрядки и конвергенция. Скажу банальность: сейчас таких людей в российских экспертных и дипломатических кругах не хватает.

Латур: сначала

Курс Массимо продолжает оборачиваться серией междисциплинарных столкновений между аналиками данных и историками, микробиологами и социологами. Столкновений захватывающих, но в очень малой степени связанных между собой. В попытке нащупать какую-то почву я спонтанно пришел к тому, что во всех письменных домашних заданиях проясняю для себя основания теорий, которые используются в STS. Заодно в мыслях возвращаюсь к старым добрым дням, когда работал ассистентом у Михаила и вел семинары с магистрами-первокурсниками. Много тогда хотелось прочитать и обсудить сверх силлабуса, но времени, как обычно, не хватало.

Итак, к следующему занятию нам нужно осилить всю «Лабораторную жизнь» Бруно Латура и Стива Вулгара. Надо признаться, что пока книга мне очень зашла! То ли в ней еще не так ярко выражены поинты, которые раздражали меня в «Пересборке социального», то ли внутренний хейтер Латура меня покинул, и настало время отнестись к нему как к любому другому автору – без гнева и пристрастия. Если второе, то кого же мне теперь воображать как своего врага в теории? Неужели моя жизнь теперь бессмысленна? Ужас!

Мне кажется особенно красивым в построениях «Лабораторной жизни» то, как авторы используют двойной ряд метафор для описания функционирования эндокринологической лаборатории. На микроуровне повседневности это олицетворение ученых с писателями. Однако очень необычными, которые хотят полностью избавиться от любого субъективного голоса в своих текстах. На макроуровне планирования исследования – с бизнесменами. Правда, которым нужно убедить в своей надежной репутации в первую очередь не покупателей, а конкурентов.

В таком понимании теория, представленная в книге, вполне совместима с теорией поля Бурдье. Собственно, Латур и Вульгар даже используют термины «поле» и «капитал». Смешно, что в своих поздних лекциях по социологии науки Бурдье почему-то не видит, насколько Латур раннего лабораторного периода похож на него самого, и критикует не совсем за дело. Возможно, слишком велико было наваждение более поздних версий АСТ, а, может быть, Бурдье толком эту книгу не прочитал. Тоже легко могу себе представить.

Эксперты vs. интеллектуалы

Подумал, что работы в поле SSSH, особенно посвященные периоду Холодной войны, можно разделить на два направления. Каждое из направлений фокусируется на одном из двух социальных типов носителей знания: экспертах или интеллектуалах.

Эксперт претендует на конкретное, нейтральное и объективное знание. Оно может быть выражено в цифрах, но может быть и неявным – например, знание языков. Разумеется, нейтральность и объективность эксперта – это, скорее, часть риторической самопрезентации. Обычно такой типаж напрямую связан с технократическим стилем управления, а, значит, с modern state. Эксперты желают рулить экономикой, международными отношениями, демографией от лица природы вещей (или людей), но делать это не своими руками, а руками работников аппарата, которые к ним прислушиваются через формальные каналы служебных записок и неформальные каналы сетевых связей. Мои любимые советские востоковеды – это отличный пример.

Интеллектуал обычно не обладает знанием конкретных цифр и фактов, но его ставка выше и рискованнее – мобилизация определенной части общества на политическое действие через распространение абстрактных идей. Апелляция интеллектуалов к некоторым высшим мирам смыслов в обход коррумпированных институтов тоже является красивым мифом. На самом деле, без инфраструктуры того же modern state и его производных их социальная роль никогда бы не кристаллизовалась. Я как-то писал про замечательную работу Бена Мерсера, где показывается, что никаких великих интеллектуалов Франции 1960-х гг. нельзя представить вне контекста систем высшего образования и издания массовой литературы. Современные интеллектуалы, конечно, опираются еще и на инфраструктуру интернета. Здесь уместно вспомнить другое важное исследование – биографию Жижека от Илирана Бар-Эля.

Я далек от того, чтобы сводить оба типа носителей знания лишь к определенному типу власти. Думаю, у знания есть несводимая динамика в обоих случаях. Не хочу я и сказать, что один тип для меня предпочтительнее другого. У обоих были, есть и будут свои достижения и ограничения. Что мне тут интересно – это то, как несмотря на антагонизм двух типов, они очень часто перетекают друг в друга. Навскидку не припомню ни исторических, ни социологических работ, которые бы ставили этот вопрос прямо. Как будто описанные выше направления существуют более-менее в изоляции. Может, вы знаете?

Зло и меньшее зло

Послушал тут недавнее интервью Берни Сандерса. Что тут можно сказать? Мужик базирует по всем возможным вопросам: от медицинского страхования до социального жилья. Даже правая аудитория Лекса Фридмана восторгается в комментариях, какой же Клопп Сандерс крутой. И все же демократы в очередной раз ставят кандидата, который смотрится против Трампа не особо выигрышно. Опять закладывают страну в рулетку. Если победа Харрис, то на тоненького, и явно опять с какими-то мощными скандалами после выборов.

Очевидная часть ответа, почему так происходит, лежит, конечно, в сопротивлении демократического истеблишмента сдвигать партию левее, так как в этом новом ландшафте всем этим исчерпавшим себя корпоративным карьеристам места уже не найдется. Про это излишне даже говорить. Но все-таки я думаю, что ситуация чуть сложнее.

Большая часть низового американского электората не всегда зажигается даже умеренными социал-демократическими идеями, потому что не привыкла подходить к политике с классовой стороны. Дело не столько в общественном сознании, сколько в его структурной основе. Самые разные организации – от ирландских и итальянских политических машин конца XIX века до черных церквей 1960-х гг. – десятилетиями выстраивали коллективные солидарности вокруг этнических и расовых вопросов. Поменять эту инертную инфраструктуру сложно, особенно если учесть, что она, без шуток, многого достигла в прошлом.

Не мне давать советы американцам, за кого им голосовать, конечно. Сами разберутся. Я просто наблюдаю за происходящим на птичьих правах. Но все-таки надеюсь, что правая волна не поднимется настолько высоко, что сольет меня вместе с остальными мигрантами за борт. Только начинаю искать работу.

Give War a Chance

Как и обещал, на этой неделе снова даю Бруно Латуру шанс понравиться мне через «Науку в действии». И снова фиксирую, что спустя два года мое отношение к нему стало куда более позитивным. Некоторые элементы письма Латура типа схематизаций или закрепления базовых мыслей в форме афоризмов вообще кажутся блестящими решениями для популярного изложения социологической теории. Наверное, знакомство с работами Моники Краузе и Гила Эйяла достаточно продемонстрировали, как акторно-сетевая теория может быть действительно полезной при изучении социального и гуманитарного знания.

Вместе с тем, теперь я даже острее стал чувствовать, как язык Латура несет в себе отпечаток атмосферы завершающего периода Холодной войны. В каком-то смысле «Наука в действии» – это настоящее признание в любви военно-промышленному комплексу. Столько образов и метафор из военного (союзники, враждебная среда, пункт обязательного прохождения…) или инженерного дела (сеть, черный ящик, неподвижный двигатель, вычислительный центр...) здесь используется, чтобы продать читателю идею, что наука – это борьба противоборствующих материальных сил.

Я не говорю, что весь образный язык необходимо полностью отбросить из-за сомнительного образного ряда. Сложно отрицать эвристические достижения такого подхода. Однако если растянуть этот язык до крайних случаев, то он сразу станет достаточно проблематичным. Представим, что есть математик, который работает над проблемами некоторой фундаментальной (в смысле не прикладной) отрасли типа топологии. С другой стороны, есть военный диктатор, который усмирил всех повстанцев с помощью новейших систем ракетного наведения, которое поставили ему союзники из Пентагона.

С точки зрения зрелой АСТ сеть первого куда менее протяженна и включает минимум нечеловеческих актантов по сравнению с сетью второго. Значит ли это, что военный диктатор куда в большей степени представитель науки, чем чистый математик? Я думаю, что ответ, к которому подталкивает нас «Наука в действии» (особенно последним методологическим правилом вовсе не искать когнитивных объяснений), будет: «Oui!». Увы, я не могу принять такой язык описания науки. Может, во мне говорит лишь наивный идеалист из Академгородка, но…

Привилегии холодной войны

Внимание, квиз! Знаете ли вы, коммунистическая партия какой страны была третьей по численности в мире после СССР и Китая в начале 1960-х гг.? Количество ее членов достигало почти трех миллионов человек! Нет, это не ГДР и не Вьетнам. Северная Корея и Польша – тоже нет. Правильный ответ: Индонезия. Неожиданно! Я и сам был в неведении до сего дня. Впрочем, шутки в сторону. История этой партии была довольно трагической, о чем стоит кратко рассказать.

Политический режим в стране после деколонизации был устроен довольно хитро. В ней с трудом сосуществовали три массовые политические силы: коммунисты, исламисты и националистически ориентированная армия. Президент Сукарно служил нейтральным посредником между тремя крупнейшими партийными блоками внутри страны и одновременно добивался международного признания через Неприсоединение, таким образом лишь балансируя сложную архитектуру сдержек и противовесов.

Однако внешнеполитический курс Сукарно на сближение с Китаем в борьбе за британскую Малайзию и поддержка намерений Коммунистической партии Индонезии провести крупномасштабную земельную реформу нарушили хрупкий баланс сил. Индонезийский генералитет в ответ начал подковерные переговоры с США и инициировал поддержку праворадикальных молодежных движений. После неудавшегося военного переворота офицерским корпусом в сентябре 1965 года по стране прокатились массовые расправы над якобы сторонниками заговорщиков. Целью погромщиков были не только члены КПИ, но также индонезийские китайцы, неортодоксальные мусульмане, члены профсоюзов и женских организаций.

Даже по самым консервативным оценкам в Индонезии тогда погибло более 500 000 тысяч человек. Масштабные политические чистки не особо попали в фокус журналистов на Западе или в СССР. Однако для глобальной повестки оно было крайне значимо. Американские ястребы поняли, что диктаторы, опирающиеся на армию и религиозных радикалов, могут быть надежными союзниками в борьбе с левыми силами. Напротив, Мао лишний раз убедился, что мелкобуржуазным элементам доверять нельзя, даже если те объявляют тебе солидарность. Движение неприсоединения потеряло ключевого члена. Новая цепь насилия в Юго-Восточной Азии только начала раскручиваться. В итоге, для Третьего мира Холодная война так никогда и не стала холодной. Это была привилегия обитателей только Первого и Второго миров.

Я бы сказал, что социальные группы все-таки существуют. Просто являются частным случаем, когда несколько устойчивых категоризаций работают сообща, чтобы четко прочертить границы между теми, кто участвует в практиках, а кто – нет. Группы среди социальных практик – как кристаллы среди химических веществ: редкий, но тем еще более интересный феномен. И о чем мне интересно в этой связи думать – это сходства и различия между этническими категоризациями в массовой культуре и дисциплинарными в академии. Например, являются ли социологи всего лишь проштрафившимися антропологами? Или экономистами?

Во введении к книге «Культивируя различия: символические границы и производство неравенства» Мишель Ламон и Марсель Фурнье – в первой же фразе – пишут следующее: «Если есть один единственный тезис, с которым согласятся все социологии культуры, то он состоит в том, что человечество не является единым обществом, а состоит из социальных групп, различающихся практиками, верованиями и институтами». Дело было в 1992 году. Книга часто цитируется в статьях про этничность. Но пройдет всего только 10 лет, и Брубекер напишет сначала статью (2002), а потом и книгу (2006) «Этничность без групп» (а в последнюю войдет и его статья «Этничность как познание», в журнале вышедшая в 2004 году) после которой согласие с этим тезисом оказывается невозможным, потому как, ребята, ну какие группы, ну какие границы – только категоризации, постоянно производящиеся и одновременно отлитые в институтах и практиках.

Почему не группы? Потому что а где они начинаются, а где заканчиваются? Эта метафора (хотя для большинства это не метафора, но даже если), тянет за собой идею цельности, а если говорить про группы людей – больших сходства и координированности и одновременно «отгороженности» и отличия от остальных, чем обычно имеют место. Почему не границы? Границы между чем и чем? И когда мы оказываемся в ситуации чуть более сложной, чем была в Сватской долине, где Барт изучал как пушуны, «проштрафившиеся» с точки зрения кодекса чести пуштунвэли, становятся белуджи, – например в современном городе, где категорий больше двух (а их обычно везде больше двух, и в Сватской долине тоже) – метафора перестает работать. Но именно этот путь и проделала социальная наука о различиях и, в частности, об этничности: от групп через границы к категоризациям. Подойдя в этот момент вплотную к тому, чем занимается когнитивистика, отчего большая коммуникация между социальными и когнитивными науками оказывается не блажью, а необходимостью.

Встает, впрочем, вопрос, а какие именно категоризации и категории являются этническими и не нужно ли как-то иначе подойти к этому вопросу, чем подходят даже «в лучших аудиториях»? Пока этот вопрос мы подвесим, а если хотите подумать о чем-то интересном в день народного единства – подумайте над тем, как различаются те категоризации, которые мы обычно называем этническими (например, по национальностям), и принципиально не-этнические, например, возрастные.

Lamont, Michèle, and Marcel Fournier, eds. Cultivating differences: Symbolic boundaries and the making of inequality. University of Chicago Press, 1992.
Brubaker, Rogers. Ethnicity without groups. Harvard university press, 2006.
Barth, Fredrik. Ethnic groups and boundaries: The social organization of culture difference. Waveland Press, 1998.

Déjà Vu

Блин, чот накатило воспоминание, как предыдущую победу Трампа я застал промозглым питерским утром на паре по количественным методам. Как сейчас помню, пытаемся с коллегой Шубиным записывать лекцию про коэффициент Пирсона и параллельно шепчемся, что же теперь будет с родиной и с нами. Господи, восемь лет прошло! Когда успели?

Сейчас сидим с легендарной Лихининой тоже усталые и сонные. Она читает про этнические чистки в Галиции к завтрашней паре по сравнительным национализмам, а я пишу промежуточное эссе про советскую экспертизу о странах Азии и Африки. Армии дедлайнов сурово приближаются. Время от времени поглядываем, как там Мичиган: подсчитали уже все или нет?

Что-то меняется, а что-то всегда остается совершенно неизменным. Пережили один раз – значит, и второй переживем. Не помню, кто из великих это сказал: Пирсон, Шубин или Примаков. Но смысл примерно такой.