Мир рушится, а мы сидим на клетчатом пледе, на траве, и немножечко на измене. Едим клубнику, которая нам не по карману и пьем вишневый приторный, терпкий сок. За шоколадного цвета сеттером летит поводок, за ними плетется хозяин. Сквозь листву старых дубов капает солнце. Девочка лет четырех спешит к лавке, чтобы лечь на нее вниз головой. За девочкой неуверенно и покорно идет мальчик того же возраста. Наверно, двойняшки. "Чубака!" — зовет хозяин шоколадного сеттера. Чубака несется через газон вперед, вдаль, вверх, длинные уши взмывают и падают вместе с ним, чтобы снова взлететь.
Я строчу алярмистские просьбы о помощи, о поиске передержек для вывезенных из Алешек животных. Пишу текст, который никому кроме меня не нужен, но этого — меня — достаточно. Ищу передержки, и этого недостаточно. Человек в тг спрашивает: а что за животные, что за Алешки?
Я пью приторный, терпкий сок и режу дыню. До зарплаты осталось рублей пятьсот. Трава зеленая-зеленая. Где-то ждет клещь. Не конкретно меня, но ждет, и кто-то обязательно умрет от энцефалита. Где-то ждет эшник. Не обязательно меня, но кто-то будет задержан, кто-то будет посажен. А пока мы сидим на клочке еще не разрушенной -- затопленной, разбомбленной, сожженной — земли. Близится вечер, но капли солнца еще капают на газон. Как фразы у Вирджинии Вулф — кап-кап-кап. Мир рушится и, быть может, будет разрушен. А мы на пледе, траве, и немножечко на измене.

___
Во-первых, пробую писать по 15 минут, прям по таймеру, но чаще, чем никогда. Во-вторых, пусть и тут тоже будет

идёт проверка на дорогах: вычисляют врагов.
несогласных, мятущихся, неустойчивых, протестующих. без значков,
белых ленточек, буквы зэд и символов.
вычисляют всех, кто готов
на себя брать ответственность, независимо от

24-го в восьмом номере ROAR вышли два моих стишка.

А Линор Горалик в "письме редактора" к тому же номеру написала:

"искусство работает совсем иначе: от говорящего здесь не требуется ни спокойствие, ни предельная ясность, он не обязан подавать нам надежду; страдание, если оно прорывается здесь на поверхность, имеет полное право быть предъявленным миру. Искусство, как мне кажется, не позволяет нам быть детьми — теми, кому необходимо бережно пояснять, теми, о чьих чувствах надо старательно заботиться; оно требует от нас зрелости как минимум в одном аспекте: в готовности видеть страдание широко открытыми глазами, не закрываться от него, понимать, что оно происходит здесь и сейчас".

Я буду ехать в кафе, а может быть из.
К бабушке, маме, в гости, домой.
Меня выволокут на снег из такси ФСБ.
Будут светить в глаза фонарём,
Кричать: из машины, блять, на пол, блять, руки за голову

Я буду ехать в метро с работы домой,
А может быть на работу из дома,
Когда увижу новости: девушку лет двадцати
Тащат из машины на снег оперативники

Кто-то будет ехать, а может идти
К бабушке, маме, в гости, домой.
Пока меня или девушку лет двадцати будут сажать на шесть лет по плохо составленной, хлипкой, как этот текст, свежей, как утренний хлеб, фальшивой, как улыбка мента статье

__
Иронично, но я всегда была против политизированности искусства. Из отвращения к агиткам любого, пусть самого благого толка. Увы, личное оно самое политическое. А реальность определяет искусство.
В основе текстика история Валерии Зотовой

Моё тело потеряно, проиграно, просрочено. Моё тело не прошло опен-колл. Моё тело сидит в 2:48 на хлипком стуле старой кухни съемной квартиры. Тело не может и не хочет вставать.

Телу надо, нужно, необходимо помыться. Тело трогает кошка. Встаёт на задние лапки, на цыпочки, тянется пока не коснется мягкой лапкой локтя. Кошка хочет есть. Тело хочет есть. Я не злюсь.

Я не злюсь, не ненавижу, не сержусь на тело и кошку. Я их понимаю. Но ничем не могу помочь.

Я такая же часть тела как рука, нога или палец. Даже не мозг, сердце или хотя бы почка. Без меня будет не то. Но без меня будет.

В моё отсутствие что-то изменится. Будет заметно. Будет грустно, слёзно, сопливо. Мама будет плакать, брат с мужем крепиться, друзья — не долго — их поддерживать. Привыкнут. Семья привыкнет что тело теперь всегда есть. Привыкнет его мыть, кормить. Гладить, когда есть силы. Друзья привыкнут, что тела нет.

Больше тело не сможет приехать спасти кошку, собаку, хомяка, кабана, курицу. Обнять, предложить навести порчу, инсценировать самоубийство. Спорить с ментом, стоять за свои и какие угодно права.

Только сидеть на хлипком стуле старой кухни съемной квартиры.

У тёти Ани из детства на правой руке не хватало фаланги большого пальца. Сразу и не заметишь. Так же и с телом. Дети подруг будут сразу знать моё тело, как тело без куска человека. Им будут рассказывать, что небезопасно сбивать режим, страдать, совать куда ни попадя своего человека. Как пальцы. В дверной косяк, в Чечню, письмо, журналистику.

Я снова одна из тех, кто целуется весь эскалатор,
И даже после.
Мне снова кажется вероятной капель по весне.
И даже сама весна.

Привет, я тот человек у которого списки.

С ежами, сурками, лисицами сбитыми на смерть.
Обугленными под капотом котятами.
Избитыми попугаями, изнасилованными собаками.

Фрагменты списков лежат вдоль дорог параллельно трупам.
Мокрые, грязные, расползающиеся, если коснуться. Сливаются с кроваво-грязным горизонтом реальности. Неприятно глазу и памяти.

Том первый: специально выращенные. Том второй: случайно убитые. Третий: изощрённо убитые. Четвертый: мои. Пятый: твои.

В четвертом и пятом томах есть несколько общих д(т)ел.
Например, медведя, которого мы обе — вместе и по раздельности, каждая, то есть дважды, почти по сговору — не спасли.

Я пишу эти списки механически, от руки. Без эмоций, после работы, в метро, в ночи. Не глядя на буквы, тела и швы. Если хочешь увидеть, пошли, они лежат вдоль дорог, укрывая трупы лисиц, как последнее одеяло.

___
Ответ Даше который мне всё не хотелось публиковать, но пусть будет

Я мечтаю о Спутнике как юный Гагарин. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Я вижу его, когда закрываю глаза, чтобы покинуть землю на несколько часов сна. Я думаю о нем, когда пробуждаюсь.
Разница только в том, что юным любителям космоса подавай гигантские внеземные астрономические объекты, а мне хватило бы одного крохотного лезвия. Я бы унеслась к Луне, спряталась в одном из её бесчисленных кратеров и успокоилась там как дитя после долгого-долгого плача.

Когда ты целуешь меня в губы в районе бёдер, я разливаюсь бескрайним озером,
будто Байкал решил прекратить все наши распри, покончить с войнами, голодом и затопил всё от Магадана до Орши.
Как будто озеру осточертело быть просто озером.
Что на него приезжают, приходят, смотрят, тыкают пальцами и смартфонами, в памяти носят.
Оно захотело само потрогать, запомнить и унести. Увидеть дали, где никогда не бывало. И разлеглось от Шпицбергена до Гудаури.

Я разливаюсь бескрайними водами. Словно на сломанном,
сколотом, треснутом, высохшем, неживом
стала копиться влага, ставшая лет через двести Великим ручьём.

Твои плечи как хвоя, колятся даже сквозь толстый свитер.
Затеряться б, как в детстве в лесу, чтоб не нашли ни к вечеру, ни к утру.
Чтоб светили напрасно всю ночь фонарём волонтёры, родители,
Чтобы остались только листовки с неловкими лицами, и бумага лапшой с телефонами на ветру.

Затеряться б, как в детстве в лесу. И чтоб не искали.
Чтобы без обращений в ментовку и Лизу Алерт.
Чтоб как будто и не было. Только хвоя,
Снег, ветер, и «секретом» под стекло два фантика от конфет.

Волчьей ягодой раскраснелись соски и губы. Я целую тебя и чувствую, будто предки мои, кочевники, дошли наконец до своей земли.

На похороны старика несли цветы.
Проросшие в Голландии тюльпаны
Даже представить себе не могли
Такой компании.

Дул ветер, капал дождь.
Было не пасмурно, а просто серо.
Будто забрали горе, слезы, боль,
Оставив только пустоту и стены.

В надраенных до блеска сапогах
Маршировали юноши с венками.
В цвет роз пылали щеки, вырывался пар
Из ртов с потрескавшимися губами.

Один считал за честь нести венок в первых рядах.
Другой мечтал, что на его смерть будет
Плакать не меньше женщин.
Третий желал снять правый до блеска надраенный сапог.
Четвертый ждал, когда закончится мероприятье, чтоб ускользнуть в объятья возлюбленного.

В толпе стояла с рюкзачком
С эмблемой партии тирана
Девчушка в ярко-голубом
Пальто за неимением другого одеянья.
Из времени, а не идеи,
Из возраста, а не согласия,
Она испытывала волнение,
Восторг, и страх, и трепет разом.

Зажатые меж темно-красных роз,
Засыпанные соболезнованиями и хвоей
Лежали неуместные цветы.
Был снят с ноги надраенный сапог.
И выдохнул работник телеканала,
Опубликовавший залежавшийся на полке некролог.

По ночам я вспоминаю Тбилиси. Лай собак, духота, мошкара на первой квартире. Комната с разрушенной стеной на второй. Мы считали её балконом. Плохой интернет, отсутствие денег на обратный билет и работы.

Гречка, сахар, кофе. Иногда мы покупали муку, и я пекла блины или оладьи, а может маленькие бисквиты. Я делала всё, что можно сделать из муки с водой. Флекс только появился в нашей жизни. За пару часов нашла квартиру уехавшего на месяц друга. Рушить в ней было нечего и он разрешил вписаться с собакой.

Ссоры из-за травы. Ненавижу, когда говорят, что она – не наркотик. Твоя депрессивная фаза, моя депрессивная фаза.

Я на диванчике монтирую клип. Ночь. В этом районе собак почти не слышно, и Флекс спит, раскидав по моим голым ляжкам щёки. Посапывает. Смотрю через дыру в стене в окна соседей, на заваленные всяким хламом балконы. К шести утра я достаточно выдохнусь, чтобы заснуть. В восемь ты встанешь гулять собаку, не купишь себе сигарет и притащишь мне горячий шоти.

Я рада, что это прошло, но по ночам я хочу туда. В комнату без стены, в приятную прохладу южной ночи. На ободранный диван где спит уже наш, хоть мы и не сразу это поняли, пёс. За два часа до рассвета.

___
«Как хорошо мы плохо жили», до чего же Рыжий прав

Юра, мы всё проебали.
Космос, заводы, леса.
Видишь, на горизонте красная полоса?
Это не солнце садится, солнце давно зашло.
Это горит Жар-птица, взятая в кольцо.

Её долго ловили. Шли по квартирам, домам,
Дачам, а самые ушлые даже по монастырям.
В той гонке рождались семьи, дети росли,
Передавались тетради с описанным ходом войны,
Рецепты супа из птицы и способы дольше хранить
Волшебное мясо. Обещано было накрыть стол от края до края, обещано было позвать каждого, даже солдата уже не способного встать. Пока же кормили хлебом. Пока всё больше ложились в землю уставшие дети. И не было края войны.

Неделю назад закат полыхнул и стало темно.
Затем залп света сжёг тех, что держали кольцо.
Остались воронка, немножко обугленных перьев и пара людей. Суп скис на третий день.

Пьяный матрос кричал: «нет никакого моря!
Я сто раз покидал причал, прошёл тыщи миль, сменил пять судов. Разругался с тремя капитанами, дрался с боцманом, харкнул в рожу коку, проклял всех моряков.
Я сто раз покидал причал. Я пытался броситься за борт. Только нет никакого за. Ни штормов, ни ливней, ни волн. От борта до борта — пустота. Как от меня до тебя.
Моря нет, они врут. Врут себе, врут тебе, врут друг другу. Смотрят вдаль, трут бинокли, собирают провизию, учат новых штурманов. Якорь вверх и вперёд! В никуда!»

Он кричал, плакал, пил и бил о мостовую бутылки. Как огромный уставший корабль в лучах солнца в несвежей тельняшке.
Я шла мимо на пляж, где играют в мяч на песке, снимая ботинки.
Дети строили замки из сухого песка, на шезлонгах лежали родители.
Пирс был в криках людей и чаек. Не хватало звуков воды. Ни волн, ни брызг. Я смотрела туда, где могло бы когда-то начаться цунами. Но цунами не было, и я просто прыгнула вниз.

___
20.02.23, повторяюсь

Тепло и не страшно на окраине генофонда.
Ожидание папы, когда в городах
останавливали чеченцев. Плевок в шею:
Вы захватили Норд-Ост, а еще ты жидовка.
Прогулять вместе с мамой музыкальную школу.
Моцарт мертв, а на улице снегопад.
Ночь в лесу у подножья фьорда,
Плечи несли в гору 30 килограмм,
а лучше бы голову. Зато было сложно.
А значит немного красивей.

__
Снова старое, 2021
На фоне поднимающейся волны ксенофобии флешбечит в детство, и это не самые приятные воспоминания

где-то внутри меня спят два мента

они видят сны, как мы в костюмах омоновских,
или кто там штурмует норд-осты?
стоим в сцепке на одной из замерзших улиц.
замерзших и замерших.

в холоде, страхе, перед ударами
по чужим и по нашим. и по тем, которые
не чужие, не наши и не черно - белые.
эти, пожалуй, отхватят первыми.

где-то внутри меня спят два мента

они видят сны, где мы мелкие.
где играем в одной, но не песочнице.
поднимаем одной рукой яблоки
и кидаем в чужих. и всё черно - белое.

середины нет, есть два лагеря.
баррикады нет, есть два лагеря.
правил тоже нет, зелень в яблоках.
хватай их, кидай и не думай, что

дети смертные, люди злобные.
дети вырастут. люди выпустят
из рук яблоки. вложат длинные
полимерные в синий бъющие.

где-то внутри меня ждут два мента

видят крики твои
слышат слезы твои
крошат зубы твои
в белый остров в крови

спят и видят они, как из кожи
проступят красно - синие яблоки.

где-то внутри себя я убью два мента
____
2021

Ты говоришь, мы прорвемся, и это, конечно, правда.
Мы прорвемся как дамба под Орском, уничтожая людей,
бессмысленно, по недосмотру других, нещадно. И как будто немного в качестве мести.
За равнодушие, за отсутствие взгляда, слова, действия и идеи не ради чего-то большого, громкого, окупаемого,
без принципа купли-продажи вещей.

Мы прорвемся, как прорывается ярость после
годов тирании.
Дома, в станице или стране.
Мы утопим надежды и вдруг станем поводом
для солидарности и борьбы
за мир, а не.

Мы прорвемся. Выйдут из берегов реки инсты.
Мы появимся в новостях и заполоним телеграмы,
Прогрохочем, как хохот подростков на ночной улице в первые теплые дни.
И бесславно подохнем, как инфоповод через неделю.