Хочется напомнить, что во время войны совершенно необязательно верить воюющим сторонам. Вернее, даже так – лучше вообще им не верить.
В любом современном государстве есть целые отделы, занимающиеся военной пропагандой; эмоции тут – валюта, на которую покупается военная и политическая поддержка.
Именно с помощью военной пропаганды власти конструируют "народную волю". Глядите, мол, наши граждане в истерике, и как нам теперь не воевать; а в действительности, решение уже принято, и из общества просто выжимают сентимент, чтобы оправдаться им ретроспективно.


Военная пропаганда, при всей своей действенности, штука удивительно незамысловатая. Она оперирует буквально десятком тропов и сюжетов: если вы пролистаете подборку газет за 1915, у вас образуется нехорошее дежавю.
Среди инструментов военной пропаганды самый мощный и самый заслуженный – дискурс о "гунне", о чудовищной, варварской, немыслимой жестокости врага.

Зачастую подобные пропагандистские кейсы – это информационный продукт, сделанный, волей или неволей, по всем законам маркетинга. Про "бельгийские ужасы" (золотая классика, немцы убивают младенцев и распинают солдат в Бельгии в 1914 *смахивает скупую слезу*) я уже рассказывала.
Но давайте расскажу про кейс посвежее.

В 1990 году, когда Саддам Хуссейн вторгся в Кувейт, правительство Джорджа Буша очень хотело влезть в войну, но не очень понимало, как на это уговорить общественность. Власти Кувейта тоже были заинтересованы в американском вмешательстве: самим им войну против Ирака было не потянуть.

Тогда-то кувейтское правительство наняло Hill & Knowlton, крупную и заслуженную американскую PR-компанию.
H&K, почесав репу, стали раскручивать дикурс о "гунне": мол, глядите, как иракские солдаты издеваются над мирными жителями.
И вот на этом пути они и породили настоящий шедевр: историю с инкубаторами.
H&K засняли показания кувейтской девочки – та на камеру описывала, как иракские солдаты в госпитале повыкидывали недоношенных детей из инкубаторов и бросили умирать на полу.

Яркая картинка, с беспомощными и безвинными младенцами вызвала целую бурю общественного негодования.
Дальше все пошло как по маслу: сенаторы ссылаются, Джордж Буш упоминает чуть ли не каждый день, газеты цитируют. И вот уже общественность, возмущенная и распаленная, поддерживает начало американской "Войны в Заливе".

Потом, само собой, выяснилось, что история с инкубаторами – попросту ложь. Более того: девочка оказалась дочерью тогдашнего кувейтского посла.
Но это потом; а дело уже было сделано.

Кейс с инкубаторами – ярчайший пример того, как работает военная пропаганда: вымышленные ужасы помогли мобилизовать общественное мнение и обеспечить поддержку войне.

Именно поэтому все, что слышно от воюющих сторон, надо делить на десять – а перед тем, как выносить суждения, неплохо бы остановиться и подождать каких-то более объективных расследований (благо, они всегда появляются, даже "бельгийские ужасы" ведь опровергли).

(Значит ли это, что вопиющих военных преступлений не бывает? Бывают, ЕЩЕ КАК. Однако есть фундаментальная разница между справедливым расследованием и пропагандистской мобилизацией эмоций)

(Международные гуманитарные организации – ООН, HWR, MKK – достойны доверия больше правительств, и обратите внимание, насколько сдержаннее и аккуратнее всегда их отчеты.)

Решила вам на КАРТАХ показать, с чего все на Ближнем Востоке пошло не туда.

(Вспомнила свой курс про "большую" ПМВ, тряхнула стариной)

https://telegra.ph/S-chego-nachalis-problemy-na-Blizhnem-Vostoke-razbiraemsya-na-kartah-10-24

(Давайте уже раздадим всем сестрам по серьгам)

Касательно конфликтов, в международном праве есть два ключевых понятия:
1. jus ad bellum – это о том, насколько уместно применение силы в том или ином случае.
2. а есть jus in bello – справедливое ведение войны, соблюдение ее законов и обычаев (они зафиксированы в конвенциях).

Можно иметь плюс по jus ad bellum, и минус по jus in bello.

Пример раз, абстрактный:

На государство Х напали, отвечать и защищаться – полное его право в рамках jus ad bellum. В процессе ответа войска государства Х высадились на территорию напавшей страны и сожгли там три деревни вместе с жителями, решив, что это партизаны.
Это грубое нарушение jus in bello.
Одно, как видите, прекрасно уживется с другим.

Пример два, РЕАЛЬНЫЙ:

У нас (на Балканах) недавно арестовали шестерых боснийцев по обвинению в преступлениях против сербов в 1992, во время Боснийской войны. Арестовали, будут судить. При том, что боснийцы – общепризнано пострадавшая сторона, более того, они подверглись самому настоящему геноциду (Сребреница).
То есть: можно быть одновременно сообществом, пострадавшим от геноцида – и отвечать за военные преступления. Здесь не просто расходятся в разные стороны jus ad bellum/jus in bello, здесь ситуацию утяжеляет еще и фактор больших, без преувеличения, страданий – а все равно судят.

Те же самые нормы применяются и к борцам за незавимость. Возьмем алжирский ФНО для простоты (только про них говорим, без всяких аллюзий): ФНО имели полное право восстать и бороться с французским владычеством (они это и сделали), но это не означало, что им можно убивать обычных, гражданских французов, пускай это и были переселенцы из метрополии.

(Случай Алжирской войны очень любопытен, это история о том, как стороны, французская и повстанческая, буквально состязались в жестокости, и французская армия в этом состязании выиграла – и так проиграла войну и потеряла Алжир.
Когда-нибудь я раскрою этот тезис, мне он кажется очень важным: чрезмерная жестокость в конфликтах не только неэтична, она неэффективна).


Можно сформулировать еще проще:

Как говорил Оливер Кромвель в одном старом фильме, "Every man who wages war believes God is on his side." Обыкновенно каждая из сторон внутри конфликта уверена в собственной правоте, в том, что именно у нее есть причины воевать, и она всего лишь отвечает на чужие агрессивные действия.
Гуманитарное право создавали с учетом этого искажения; именно поэтому оно действует на все стороны конфликта, вне зависимости от того, кто подвергся агрессии, а кто – сам агрессор.
Иначе оно в принципе бы не работало.


(Вопросов нет, если человек отмахивается от любых норм, и отношения между государствами видит в духе социал-дарвинизма; "у верблюда два горба, потому что жизнь борьба", – какое уж там гуманитарное право.
Но если в одних случаях аппеляция к нормам есть, а в других – нет, то вынуждена разочаровать: это так не работает.)

Скотт Лэнг, журналист Гардиана, раскопал цитату: это историку Хэстингсу как-то заказали биографию брата Нетаньяху (и поэтому он очень много общался с самим Биби):
“В следующей войне, если мы сделаем все как следует, у нас будет шанс выкинуть всех арабов. Мы сможем зачистить Западный Берег, разобраться с Иерусалимом”
*Max Hastings, Going to the Wars (London: Macmillan, 2000), p. 251
(до того, как написать всем известные книги про ПМВ, ВМВ и Вьетнам, Хэстингс работал военным корресподентом).

А я вспомнила еще кое-что.
У Нетаньяху же книга есть, “Fighting Terrorism: How Democracies Can Defeat Domestic and International Terrorists”. Так вот, там целая глава посвящена вопросу прав человека. По мнению Нетаньяху, соблюдение прав человека мешает эффективно бороться с терроризмом, и западные-де демократии многовато ноют и чистоплюйничают; это не дает им победить. И он, Нетаньяху, вести себя так не станет.

Ну т.е. непропорциональное, неизбирательное (= вопиющее) насилие, которое мы сейчас видим в Газе, + периодически мелькающие то предложения большой этнической чистки, то устрашающие цитаты из Библии — это буквально единственное, что Нетаньяху со своим правительством умеют.

И ведь, что главное, так справились люди с терроризмом за 20 лет у власти, так справились – любо-дорого смотреть.

Я поняла: нам нужен текст про главное французское наследие (после круассанов, сыра камамбер и фильмов с Трентиньяном) — КОНТР-ПАРТИЗАНСКУЮ ВОЙНУ В АЛЖИРЕ. Это важная историческая аналогия, многое объясняющая и про терроризм, и про то, как с ним (не)надо бороться, и про ассиметричную войну вообще.

(картинка сос мыслом)

(( так и узнаем сейчас, кто смотрел “Атаку титанов”))

В честь годовщины Компьенского перемирия покажу вам мою любимую картину, посвященную Первой мировой.
"We are creating a new world" – "Мы строим новый мир" Пола Нэша.

Картина была закончена в 1918, еще до того, как хоть какие-то оценки были расставлены и хоть что-то сделалось понятно.
Нэш считал, что его главная задача – показать ужасы войны тем, кто из спокойного тыла жаждет ее продолжения. Название глубоко противоречит изображаемому, рождая злую иронию – поэтому изначально во всех сборниках и журналах эту картину публиковали безымянной.

Однако не только иронией и антивоенным посылом она хороша: а еще и тем, что Первая мировая действительно ПОСТРОИЛА новый мир. "Первородная катастрофа ХХ века", как емко выразился когда-то Джордж Кеннан, – из самой войны, из ее непосредственных последствий буквально вырос мир, в котором мы живем сейчас.

Есть разные классификации войн. Про тотальные/ограниченные войны мы говорили, сейчас настала пора поговорить про симметричные и ассиметричные.

С симметричными конфликтами все просто: противники должны находится примерно на одной ступени военного развития. Для нашего с вами мира это означает – есть авиация, есть бронетехника-танки всякие, артиллерия, войска регулярные, работает военная промышленность.
(Примеры: ПМВ, ВМВ, Корейская война, Ирано-Иракская)

С ассиметричными сложнее. Так называют конфликты, где сталкиваются стороны, находящиеся на разных ступенях военного развития. Одна из сторон – регулярная современная армия, вооруженная и организованная по всем правилам. Вторая сторона – повстанцы, герильяс, партизаны – т.е. ополченцы, вооруженные примитивно и лишенные, по понятным причинам, и авиации, и танков, и артиллерии нормальной.
Иными словами, у нас есть сильная сторона, и есть сторона слабая (именно в военном смысле) – отсюда и ассиметрия.
(Примеры: Вьетнамская война, Афганская война, Ирландская война за независимость, Война в Индонезии)

Казалось бы: зачем вообще нужно это различение, можно же просто валить все конфликты в одну кучу?
А затем, что в симметричных и ассиметричных войнах победа зависит от абсолютно разных вещей. И, если мы хотим понять логику конкретного конфликта: куда все идет, чего ждать – в первую очередь надо определиться, с чем мы имеем дело.

В симметричной войне работают обычные, нормальные военные факторы. Сколько танков и насколько они адекватны доктрине; сколько военных самолетов, есть ли господство в воздухе; каковы возможности артиллерии, сколько людей, насколько хорошо они обучены, что там с Command & Control, и т.п.
Повторюсь: базовые, привычные показатели, – обсуждая Наполеоновские войны, мы бы тоже прикинули численность армии, количество ЛОШАДЕЙ и орудий.

В ассиметричной войне все эти критерии НЕ ИМЕЮТ СМЫСЛА.
Там одна сторона по определению слаба. У нее в любом случае нет самолетов – какое тут господство в воздухе. У нее по определению нет танков.
Слабая сторона и так, по сути своей, НЕ СПОСОБНА победить сильную на поле боя или в городском сражении. Силы не те. Ресурсы не те. Вооружение не то.

И вот тут начинается самое интересное. Исходя из привычной логики, кажется, что слабая сторона обречена проиграть – и тем не менее, это не так. В ассиметричных войнах слабые стороны побеждают (т.е. добиваются своего) с завидной регулярностью.

(Интуитивно кажется, что американская армия, армия сверхдержавы, вооруженная до зубов и по последнему слову, с лучшей авиацией и т.п., ДОЛЖНА БЫЛА победить вьетконговских партизан с калашниковыми в лучшем случае. Но американская армия проиграла.

Интуитивно кажется, что армия Наполеона, разгромившая все европейские империи, легко должна была победить испанских крестьян с навахами. Но не победила.
И таких примеров можно привести очень много)


Почему же ассиметричные войны такие странные?
А просто там бОльший вес приходится не на собственно военные факторы, а на те, о которых обычно генералы не думают – на экономические, политические и внешнеполитические, психологические и т.п.
Подчеркну еще раз: лидеры слабой стороны в ассиметричной войне и НЕ СОБИРАЮТСЯ побеждать на поле боя, их стратегия, хоть и имеет вид обычной войны, целится в абсолютно другие вещи.


(Ну и, как и водится, бывают "серые зоны"; или внутри больших симметричных конфликтов могут существовать ассиметричные операции и фронты.
Но это уже нюансы).

Про Алжир получилась серия постов: для одного многовато важного материала, а в телеграф заливать не хочется.
(оглавление сделаю, теги поставлю)

Термины постараюсь использовать более-менее аутентичные – люди определяют себя как мусульмане, значит, так и называем.

Так же из-за требований объема – серия постов, а не МОНОГРАФИЯ – многие нюансы, эпизоды и уточнения будут опущены; те, что без ущерба для смысла, объективности и понимания.

1. Сетиф

Алжир завоевали быстро и без особых потерь; в 1830 году он стал первой французской колонией в Африке.
Поэтому и статус у него всегда был особенный: единственное из заморских владений, записанное не как колония, а как территория непосредственно Франции (и все три алжирских департамента шли по ведомству МВД, как Бретань или Нормандия).

Первое, чем Алжир оказался интересен – это землей. Сперва ее раздавали вышедшим на пенсию солдатам, но довольно скоро в Алжир хлынули десятки тысячи переселенцев из Европы: французы, испанцы, итальянцы.
Поселенцы, как их принято называть, иногда землю покупали, а чаще просто ее забирали: с доколониальными правами собственности никто не считался.
К 1936 году в собственности поселенцов находилось 7,7 миллионов гектар земли – это почти половина всего, чем владели местные жители до прихода французов.
И то была не абы какая земля – а самая лучшая, самая плодородная, вблизи рек и у побережья.
Особая поселенческая идентичность строилась вокруг картинки, где до их прихода здесь была "пустыня", – а они, европейцы, своим трудом превратили ее в "цветущий сад" и "французскую Калифорнию". Они разбили виноградники, выкопали ирригационные каналы, они принесли с собой передовые аграрные технологии.
Внутри этой картины местным жителям, мусульманам (как они сами себя называли – и как их называли) отводилась в лучшем случае роль фауны.

Вытесняемые вглубь континента, к пустыне, мусульмане пытались восставать; эти восстания легко подавлялись, а за ними следовали обязательные карательные меры.
Кроме того, рутиной для местных жителей стал голод: на 1867 год пришелся особенно свирепый. В историографии обычно прикидывают, что около миллиона мусульман погибли в результате завоевания, подавления восстаний и вспышек голода – это треть всего населения Алжира до прихода Франции.

Уже из истории с землей понятно, чем был Алжир – а был он пространством глубокого и системного неравенства.
Поселенцы были гражданами Франции, они голосовали, выбирали депутатов в Париж, сидели в местных органах власти.
Мусульмане политических прав были лишены, они не только не могли голосовать, но и не допускались ни к каким властным позициям.

Поселенцы обладали всеми правами, полагавшимися по французской конституции.
Мусульмане подчинялись code l'indigénat, по которому с правами у них было туговато, зато с обязанностями – в самый раз.
Теоретически, местный мог получить статус полноценного гражданина, но это требовало полного отказа от своей веры и идентичности, да и технически было малодостежимо. К 1901 году только 1309 мусульман смогли этот статус получить (перестав быть мусульманами).

Итак: неравенство и разделенность, привычный образ жизни разрушен, система исламского образования уничтожена (до прихода Франции процент грамотных среди мусульман был выше, чем в середине ХХ века); старые элиты – разорены и лишены статуса, крестьяне потеряли землю и превратились в чернорабочих, арабский язык не имел в Алжире статуса государственного (это же Франция, не забываем).
Главные бенефициары праздника жизни – поселенцы.

(Или "верхушка поселенцев"; честности ради, среди поселенцев тоже были бедные слои, но в иерархии сообществ, которую выстроили в Алжире, любой поселенец был выше любого мусульманина)

Чем же подобная система оправдывалась?
Здесь надо вспомнить, что Франция конца XIX – начала XX вв. это республика, где во главу угла поставлены ценности Революции, Декларации прав человека и гражданина и чуть ли не 1793.
Никакого противоречия тут не видели. Свой колониализм во Франции описывали как "цивилизаторскую миссию", la mission civilisatrice – местные-де жители диковаты, неразвиты, темны, религиозны, и не готовы еще ни к каким правам человека и свободе. Франция же своим владычеством приобщает этих варваров к цивилизации, – и в самой просвещенной ее, самой совершенной форме.

(“The <...> rhetoric of the imperial civilizing mission made it difficult for most Frenchmen to imagine that colonialism could cause, rather than eradicate, hardship,” – как писал об этом один историк)

#алжир

2. Сетиф

К началу ХХ века отношения между мусульманами и поселенцами мало поменялись: отчуждение, напряженность, взаимное презрение и даже ненависть были закономерным порождением самой ситуации.

В 1912 г. французское правительство решило набирать людей из колоний в войска.
В ответ на это впервые раздались робкие возражения: может, если такие серьезные обязанности появились, то и права тоже надо дать?
Возражения исходили из среды немногочисленного мусульманского среднего класса – что характерно, речи тут даже близко не шло об отделении, автономии, или еще каких-то вольностях. Отнюдь: эти люди МЕЧТАЛИ стать полноправными французскими гражданами.
Разумеется, навстречу им никто не пошел.

В Первой мировой в рядах французской армии сражалось 170 тысяч алжирских мусульман. Такой опыт забыть или проигнорировать было невозможно – кроме того, мир вообще после ПМВ стал выглядеть несколько иначе. Европейские империи распадались, на континенте одна революция вспыхивала за другой, Вильсон сказал о праве народов на самоопределение, а Ленин призвал поддержать не только классовую борьбу, но и национальную. Французы с континента показались мусульманам намного менее расистскими, чем их собственные европейцы-поселенцы.

Все это привело к глубокой и важной трансформации: между двумя войнами родился алжирский национализм.
То были разные партии и разные движения. Некоторые из них стремились восстановить / укрепить исламскую культуру, другие тяготели к коммунистическим идеям, третьи по-прежнему мечтали о том, чтобы стать полноценными французскими гражданами.
Объединяли их две вещи: сформированная алжирская идентичность (теперь они не просто "мусульмане", но и "алжирцы") – и убеждение, что колониальный status quo несправедлив и жесток.

Что же делать?
Вот это уже вопрос, на который каждая группа отвечала по-своему.
В основном, они пытались добиться уступок от французского правительства.
(Важно отметить: мирными методами и гражданским протестом).

Однако их предложения натыкались не только на недоумение в Париже, но и на яростное сопротивление со стороны поселенцев (историки говорят даже о "поселенческом лобби").
Вы помните, что избирательных прав у мусульман нет; зато права есть у поселенцев – т.е., политически именно они представляют Алжир.
И, конечно, поселенцы воспринимали в штыки любую уступку мусульманам. О равных правах, или об участии в выборах вообще речи быть не могло.
Одного из губернаторов, который предлагал расширить избирательные права хотя бы на ветеранов ПМВ, поселенцы затравили в прессе как "любителя арабов", а потом и вовсе добились его отставки.

Итак: двадцать межвоенных лет французское правительство упрашивали признать мусульман полноценными гражданами. Сделано этого не было – а значит, та ситуация, которая порождала напряженность и ненависть, никуда не девалась.
Вторая мировая дело только усугубила.

Северная Африка оказалась в ведении правительства Виши. Поселенцы его поддержали (и радовались, например, когда вишисты отобрали гражданство у евреев); а мусульмане, наоборот, откликнулись на призыв де Голля и "Свободной Франции".
А еще в 1942 в Северной Африке появились американцы, которые постоянно и публично заявляли, что они не будут воевать за сохранение империй, и что у всех наций есть право жить своим умом. На алжирских националистов это произвело неизгладимое впечатление: они долго еще потом верили, что американцы непременно надавят на Францию и добьются для Алжира автономии (отдельные политики успели даже пару раз подкатить к американцам с разными проектами).

Опять же, опыт войны подкреплял справедливость требований: мусульманам казалось, что уж теперь-то, когда они массово сражались в "Свободной Франции" и помогли победить Гитлера, они заслужили не только равные права, но может быть даже и автономию.

Праздничный день 8 мая 1945 стал болезненным пробуждением от всех этих надежд и ожиданий.

3. Сетиф

8 мая 1945 по всей Франции праздновали день победы, и в Алжире, конечно, тоже.
На торжества в городе Сетиф мусульмане принесли портреты видных алжирских националистов (один из них, Мессали Хадж, давно сидел в тюрьме), и флаги Алжира.
Власти самодеятельности не оценили, и приказали разогнать демонстрацию (а как проходил день победы у вас?)
Жандармерия, как и водится, стреляла, среди участников демонстрации были жертвы.

В ответ в Сетифе и окрестностях вспыхнуло восстание. Досталось: поселенцам, собственности поселенцев и особенно поместьям поселенцев (вопрос земли – острый, об этом мы говорили).
В общей сложности было убито 102 человека, среди них дети и женщины. В сельской местности убийства совершали жестоко (там уровень отчуждения и ненависти был выше), иногда тела посмертно обезображивали.

Ответ правительства не заставил себя долго ждать.
На Сетиф, его окрестности, а также на город Гуэльму обрушилась вся мощь французской армии. ВВС бомбили деревни, ВМФ обстреливал берег из батарей, действующим боевым подразделениям дали карт-бланш на "зачистку" – это была война, вот только вели ее против гражданского населения.

Разумеется, армия применяла принцип коллективного наказания: с отдельными людьми никто не разбирался, под нож шли деревни и кварталы целиком.

В городе Гуэльма (отдельно отмечу, что там, в отличие от Сетифа, даже восстания не случилось) – так вот, там правительство разрешило действовать поселенческому ополчению. Те с особенной яростью отыгрались на ассимилированных мусульманах: например, убили известного в городе владельца кафе и труп бросили на улице.


Итог выглядел так: 102 погибших поселенца и от 10 000 до 35 000 погибших мусульман.
(Разброс потому, что никто толком не считал; историки склоняются к оценке в 10 000+).

Само собой, собственно виновных в сетифском восстании среди этих 10 000 была ничтожная часть: это видно хотя бы по соотношению потерь. Повторю: в Гуэльме насилия со стороны мусульман не было вообще.
Так что мы имеем дело с образцовым коллективным наказанием. Цель его была троякой: устрашить, отвратить от всякой политической активности и отомстить. Масштаб и методы же показывали, что для французского правительства алжирские мусульмане – это по-прежнему что-то вроде опасной местной фауны, не граждане, не свои, к ним и к поселенцам подход совершенно разный; у мусульман не может быть справедливых политических требований или обид – их восстание это психоз, варварство.

Следующие несколько лет Алжир действительно никаких восстаний не видел – вот только это было затишье перед бурей.
"Сетиф" стал рубиконом: увидев его, многие алжирские нацоналисты решили, что с Францией их больше ничего не связывает, и они не могут быть лояльны государству, перебившему 10 000 их собратьев за пару недель.

Одним из таких националистов был Ахмед бен Белла. Он был самый настоящий фронтовик: храбро воевал во Франции в 1940, потом присоединился к "Свободной Франции", с 1943 воевал в Италии, за битву под Монте-Кассино получил Воинскую медаль лично из рук Шарля де Голля (выше, наверно, только орден Почетного легиона).
Бен Белла собирался получать офицерское звание, но бойня в Сетифе его глубоко шокировала – и он отказался от продвижения по службе, ушел в отставку и с головой погрузился в националистическое подполье.
Через три года бен Белла присоединится к OS, Organisation spéciale, чья цель была обозначена так: свергнуть французское владычество военным путем.

Обычно именно с 1945 и начинают ближайшую предысторию Алжирской войны.
Неудивительно: это был момент истины для очень многих – для тех, кто надеялся на реформы, кто боролся за перемены мирным способом, кто требовал от парижского правительства выполнять "свою же конституцию".
Буквально как по учебнику, в ответ на глухоту и террор государственный вырос террор низовой.

• начать здесь •

Кстати, что характерно: во Франции войну в Алжире войной упорно не называли.

На официальном уровне пользовались формулировкой "операция в Северной Африке"; также в ходу были эвфемизмы типа "пацификация", "операция по поддержанию порядка", или попросту "события".

Такие вот события, ради которых пришлось отправить в Алжир в общей сложности 2 миллиона солдат, большая часть из которых были мобилизованные резервисты; события, из-за которых пала Четвертая Республика, из-за которых военные подняли мятеж и едва не устроили переворот, из-за которых Шарля де Голля несколько раз пытались убить армейские реваншисты.
Бывают же СОБЫТИЯ, да?

Закон, который переименовал "операцию в Северной Африке" в Guerre d'Algérie, Алжирскую войну, был принят только в 1999 году – спустя почти сорок лет после завершения конфликта.

Некоторые вещи никак нельзя называть своими именами, в общем.

Во всякой войне завышенные ожидания – штука опасная, по крайней мере когда дело касается массовых настроений.

Классическая иллюстрация тут – это эмоциональный перепад между 1914 годом и 1916.
Начало Первой мировой сопровождалось беспрецедентным для того времени разгулом пропаганды. Беспрецедентным и по своим масштабам – то была первая большая европейская война в эпоху обязательного школьного образования и массовой грамотности. И по воздействию: наверное, никогда больше западные общества не верили газетам так, как летом 1914.

Правительства воюющих стран уверяли своих граждан, что война будет короткой. Кайзер заявил, что солдаты вернутся домой до того, как опадут листья; боевые действия, при этом, начались в августе.

Еще рассказывали, что война будет победоносной: враг слаб, воюет плохо – а значит, не за горами грандиозная победа. К этому добавлялось общеевропейское соревнование по выписыванию друг друга из цивилизации – в варвары, "гунны" и культурно отсталые.

Еще пропаганда уверяла, что самой войны бояться не надо: та будет легкой прогулкой, "большим приключением". Эдаким приятным испытанием, где каждый мужчина сможет состояться и проявить себя.

Что с этими завышенными ожиданиями не так? Что плохого в том, что граждане верят в скорую победу? Разве не приятно видеть, как в армию валом валят добровольцы, жаждущие подвига и самоутверждения?

Да в общем-то никаких проблем. Никаких – пока не оказывается, что ожидания не оправдались.

Первая мировая не закончилась за четыре месяца. И за год не закончилась. И даже за три года.
Первая мировая не была "легкой прогулкой": ровно наоборот. Она поставила солдат лицом к лицу с реалиями современной индустриальной войны, где убивают машины и технологии, а возможности каждого конкретного человека ничтожны.
В Первой мировой не случилось легкой и грандиозной победы; та победа, которая все-таки пришла в 1918, была горькой, опороченной (vittoria mutilata) и мало чем победителей вознаградила.

И вот здесь, ровно здесь, и крылась главная опасность.
Она происходила из резкого несовпадения ожиданий и реальности войны.
Если бы не обещали быстрой победы, затягивание войны не ощущалось бы так болезненно.
Если бы не обещали легкой победы, отсутствие убедительных военных побед в реальности не шокировало бы так сильно.
Если бы не создавали романтического, оторванного от действительности образа военных реалий, столкновение с настоящей войной не было бы таким травмирующим.

Из несовпадения рождались разочарование и отчаяние.
Разочарование в войне вело к разочарованию в политиках и генералах; отчаяние от безысходности на фронте – к брутализации, отрицанию старых норм, ценностей и идеалов.

Образ человека, который сперва с восторгом бежит записываться в армию, а потом мучительно переживает столкновение с ужасами войны, – этот образ стал целым литературным тропом. Ровно об этом Ремарк и Грейвз, Сассун и Селин, "Journey's End", "Великая иллюзия", и едва ли ни любое прозведение о ПМВ, которое первым приходит в голову.

При том, совершенно ясно, ПОЧЕМУ пропаганда накачивала общество обещаниями скорых побед. Чаще всего сами элиты, политические и интеллектуальные, верили в то, что их ждет легкая и победоносная война. А еще завышенные ожидания считались полезными, а любые сомнения, возражения, предостережения виделись угрозой общественному консенсусу, union sacrée. Нечего, мол, портить тут наш патриотический экстаз всяким нытьем.

Разрыв между "завышенными ожиданиями" и реальностью войны объясняет, почему именно ПМВ стала настолько травмирующим опытом. Этот разрыв – и вызванные им эмоции – напрямую ведут к восстаниям 1916, к революциям 1917-1918. Конечно, пропаганде верили не все, а общественные настроения в любой войне штука сложная и многофакторная. Но тех, кто верил, хватило. Разрыв обошелся очень дорого.

(И заметьте, как во Вторую мировую Черчилль – который сам на этих "завышенных ожиданиях" обжегся очень сильно – говорит совершенно иначе, и не обещает никакой легкой победы, а "только кровь, труд, слезы и пот").

Ну что, любезные подписчики и подписчицы, с Новым Годом вас!

Желать ничего не буду (пожелания вообще как-то боком нынче выходят).
Но хочу кое о чем напомнить.

Часто думают, что надежда – на лучшее, в том числе и на лучший мир – должна взяться из ниоткуда, из самих обстоятельств. Дескать, когда все налаживается, надежда крепнет. Когда все катится под откос, мы ее закономерно теряем.
Но это совершенно не так.

"Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?" (Рим. 8:24)

Надежда – это дисциплина ума и духа, она вообще не зависит от того, как идут дела. Наоборот: это тот внутренний свет, который в трудные времена помогает держаться, действовать и не терять себя.

Давайте надеяться и растить в себе надежду на лучшее, несмотря ни на что. "Ибо мы спасены в надежде". (Рим. 8:24)


(На фото я и моя соседка по квартире – старинная белградская печь. Кажется, я мало что люблю так, как печи)

Рекомендация на каникулы: какое аниме посмотреть тем, кто а) увлекается военной историей б) задается вопросами "почему люди воюют", "откуда берется насилие", "по какой логике развиваются конфликты".


1. Атака титанов / Shingeki no Kyojin

Зачем смотреть: AT аниме популярное и признанное, и вряд ли нуждается в каких-то от меня дифирамбах.

Но: это еще и здорово продуманная именно с военной точки зрения штука. В первых сезонах хорошо показано, как создается армия – что опыт на войне лучший учитель, что воевавшее подразделение всегда даст фору невоевашему (пусть и с самой лучшей подготовкой), что мотивация комбатанта в первую очередь подчинена солидарности своим сослуживцам, своей малой группе, а во вторую уже всяким глобальным абстрактным идеям.

Но главное – дальше.
В четвертом сезоне сюжет делает резкий поворот, и произведение выходит на новый уровень: теперь это анатомически точное изложение того, как раскручивается спираль насилия и радикализации.
Страдания, месть, дегуманизация, у каждой стороны есть повод горевать и ненавидеть – любой этнический, религиозный или национальный конфликт развивается ровно так.
Честно признаться, я удивилась, увидев в художественном произведении такую глубину и такой уровень понимания.


2. Золотое божество / Golden Kamuy

Зачем смотреть: на поверхности это, я бы сказала, истерн – в начале ХХ века несколько человек ищут золото айнов.

Но на глубинном уровне это произведение о военной травме, о том, как тяжело для комбатанта вернуться и влиться в мирную жизнь – и о том, что "человек с ружьем" таковым и останется, если не приложить специальных усилий.
Ключевые герои GK сражались в Русско-японской войне; главный антагонист именно оттуда вынес свою мотивацию. Тема большой войны или восстания постоянно возникает по ходу сюжета, как и, собственно, выбор между насилием и ненасилием.
GK прекрасно и множеством других вещей: там здорово и внимательно показан быт айнов, обыгран исторический контекст (каторжники на Сахалине, польские повстанцы в РИ, ожидание ПМВ).


3. Плутон / Pluto

Зачем смотреть: это свежая экранизация манги Наоки Урасавы, одного из ведущих "серьезных" мангак современной Японии.

Завязка звучит не особо военно-исторически – в мире будущего, где роботы живут бок о бок с людьми, появляется серийный убийца, который охотится на самых известных и заслуженных роботов.
Но Урасава – автор, который любит комментировать современные события. Манга рисовалась в 2003-2009, по свежим впечатлениям от войны в Ираке; и боевые роботы тут, конечно, служат метафорой оружия массового поражения.

Главное, что это произведение о том, как все-таки закончить войну, и как остановить насилие – и что делать с теми "зубами дракона", которые остаются после любого конфликта.

***

Если вы совсем никогда с аниме не имели дела, то начинать, наверно, лучше с "Плутона" – он недлинный, и стиль там наименее "анимешный".

(Таких рекомендаций вы не ждали, знаю)

Что можно и что нельзя делать на войне? (гайд для самых маленьких)

0. Вопросы "что можно/нельзя" регулируются международным гуманитарным правом (МГП); соответственно, нарушения его – это военные преступления.

1. Суть проста: в МГП есть фундаментальное различение между военными (людьми, их называют "комбатанты", и объектами), и гражданскими (людьми, объектами).

Военные цели – законные.
Гражданские – нет.

Если это фундаментальное различение было нарушено, и гражданские пострадали, то дальше следуют уточнения:

1.1. Это было специально.

1.2. Это было неспециально.

Допустим, целились по военному объекту, но что-то пошло не так, и по гражданским тоже попали. Здесь МГП говорит о принципе пропорциональности: нельзя, например, сбросить бомбу, чтобы убить одного вражеского солдата, если при этом погибнет несколько гражданских.
Что же МГП предписывает делать, если поразить вражеский объект надо, но есть риск, что погибнет много гражданских?
Правильно, говорит: выбирай а) другой объект б) другое оружие в) другой тип операции.
Для полноценной современной армии ни то, ни другое, ни третье не проблема вообще.

2. В некоторых ситуациях комбатант перестает быть комбатантом: например, если он попал в плен. Тогда МГП его защищает, запрещая убивать, пытать, унижать; предписывая нормально обращаться.

3. МГП выделяет объекты, которые находятся под особой защитой. Больницы, школы, памятники культуры, учреждения ООН и т.п.

4. Разумеется, нельзя нападать на медицинский персонал, больницы, объекты Красного Креста, хоть там и лечат комбатантов.

5. МГП ограничивает и жестокость самой войны, запрещая некоторые виды вооружений: химическое оружие, бактериологическое, и так далее. Логика такая: это излишне увеличивает страдание, и это оружие, которое не делает различения между комбатантами/некомбатантами.

6. Как вы уже заметили, МГП признает реальность войны, как и то обстоятельство, что на войне убивают и разрушают. Главная его задача – ОГРАНИЧИТЬ разрушения и страдания, уменьшить их.
Поэтому во всех спорных ситуациях МГП требует предпочесть гуманность соображениям военной необходимости (да, вот так).

7. Еще когда МГП только начали кодифицировать, а это конец ХIX века, многие критиковали его как раз за излишний "прагматизм". Мол, войны зло сами по себе, ограничивай в них насилие или нет; и МГП, вместо того, чтобы с войнами покончить, просто лакирует самые вопиющие их проявления. Это противоречие до сих пор никуда не делось.

8. Международное гуманитарное право разрабатывалось долго; но ключевая его часть – Женевские конвенции 1949, написанные после ВМВ и с УЧЕТОМ всех тех художеств, которые в ВМВ творились. Говорить "а вот американцы в 1945 сожгли бомбардировками пол-Токио, почему нам нельзя" – странно, право изменилось как раз в т.ч. и с учетом сожженного Токио.

9. Ну и да: МГП это jus in bello, т.е. распространяется на всех участников конфликта независимо от того 1) кто напал (за "напал" есть отдельная категория "преступлений против мира" 2) называют это войной или не называют 3) регулярны ли воюющие армии или нет.

Пресловутая Гаага рутинно это напоминает в разных судебных делах, напр.: "Whether the resort to the use of force is legitimate under international law is a question of jus ad bellum, which is distinct from whether the way in which that force was used was legal under international humanitarian law, i.e. jus in bello" (Prosecutor v. Šainovic‌ et al., IT-05–87-A, Judgment, 23 January 2014, para. 1662)

***

Вот, собственно, и все.
Разумеется, нормы длиннее, сложнее, и юристы их трактуют, и применение меняется, но дух МГП понятен и доступен для всех: для этого оно и создавалось.

И, в отличие от представлений о справедливости, об этике, которые могут разниться довольно сильно, в отличие от разных философских концепций, право – это твердая основа, почва под ногами.

И наконец мой любимый аргумент: мол, зачем вообще это право знать, его все равно нарушают. Ну так обычные, внутригосударственные законы тоже нарушают постоянно; но их чего-то отменять в связи с этим не торопятся.

Оказывается, знаменитые коричневые рубашки у нацистских штурмовиков появились не с потолка – а это была униформа колониальных войск Германской империи.

До 1918 г. у Германии были кое-какие колонии в Африке, во время ПМВ там прославился генерал фон Леттов, который успешно бил французские и британские войска.
Коричневую форму шили, понятно, для сражений в саванне, и заготовили ее впрок – а потом у Германии колонии отобрали, и форма не пригодилась.

Дальше, в политическом хаосе раннего Веймара, ее раздали всяким фрайкорам, ну и нацистам как раз досталось (через интендантские связи Рёма, конечно).

В общем, если бы я хотела проиллюстрировать тезис Ханны Арендт про "эффект бумеранга" – который у нас известен как "колониальный бумеранг" – я бы лучшей истории не нашла.

(Прочитала тут, что в Австро-Венгрии во время Первой мировой заметно снизилось количество убийств, как и других бытовых преступлений, – довольно контринтуитивно, если задуматься.

Зато сразу после войны число преступлений стало резко и неудержимо расти. Например, в 1919-1922 тюрьмы в Вене были заполнены в три раза против своей заявленной вместимости.

В Германии динамика была схожая)