Надо снова переписывать-редактировать fellowship-заявку, а хочется только читать и цитировать Вейль (успокаиваю советь тем, что это в тему заявки).

Вот, например, снова из "Укоренения", про необходимость радикально изменить само понятие величия:

Говорят о покарании Гитлера. Но его нельзя покарать. Он хотел одного-единственного: войти в историю, и добился этого. Хоть убивай его, хоть пытай, сажай в тюрьму, унижай, — история всегда будет с ним, чтобы уберечь его душу от страдания и смерти. К чему бы его ни присудили, это неизбежно будет историческая смерть, историческое страдание, история. Как для того, кто испытал совершенную любовь к Богу, любое событие — благо, ибо исходит от Бога, так для этого идолопоклонника истории все, что идет от истории, — благо. Причем у него есть большое преимущество; ибо чистая любовь к Богу обитает в глубине души; она не защищает чувств от ударов; она не является броней. Идолопоклонство же — броня; оно не дает страданию проникнуть в душу. К какому бы наказанию ни присудили Гитлера, оно не помешает ему чувствовать себя существом грандиозным. И, главное, это совершенно не помешает через двадцать, пятьдесят, сто или двести лет какому-нибудь одинокому мечтателю — в Германии или еще где-то — считать, что Гитлер был существом грандиозным, с судьбой грандиозной от начала до конца, и от всей души желать подобной судьбы. В таком случае горе его современникам.

Единственное наказание, способное покарать Гитлера и отвернуть от его примера мальчишек, жаждущих величия в грядущих веках, — это полное изменение смысла величия, чтобы его понимание было просто исключено.

Верить, что можно лишить Гитлера его величия, не изменив в корне существующего в умах наших современников понимания и самого смысла величия, — это иллюзия, порожденная ослеплением национальной ненавистью. И чтобы внести свой вклад в такое преобразование, необходимо, чтобы подобное переосмысление произошло в нас самих. Каждый может сию же секунду подвергнуть наказанию Гитлера в глубине собственной души, стараясь изменить восприятие чувства величия. Но это вовсе не легко, ибо ему противостоит социальное давление, столь же весомое и всеохватывающее, как и атмосферное давление. Чтобы достичь желаемого, нужно духовно исключить себя из общества. Вот почему Платон говорил, что способность распознавать добро существует лишь в предрасположенных душах, воспитанных, таким образом, самим Богом.

Нет смысла доискиваться, в чем подобны и чем отличаются Гитлер и Наполеон. Единственный вопрос, который представляет интерес, — это знать, можно ли законным путем отлучить от величия одного, не отлучая другого; аналогичен или существенно различается образ их почитания. Если же после того, как вопрос был ясно поставлен и длительное время пристально рассматривался, мы позволим себе опуститься до лжи — мы потеряны.

Лучший подарок к новому академическому году — долгожданная биография Пшибышевской, которая в то же время биография ее матери, а не отца (а что, так можно было?.. — НУЖНО). И обложка красивая до слез, моего любимого цвета с одной из самых любимых фотографий (если память мне не изменяет, эту фотографию авторка, Анна Кашуба-Денбска, сама откопала в архиве, а до этого она никогда не публиковалась)

Начала новый академический год (не исключено, что мой последний в этом университете, но не будем о грустном — точнее, будем о другом грустном) чтением сборника про европейское heritage кино. Одна статья начинается таким образом, что мне после каждого предложения приходилось делать паузу на грустные звуки/нервные смешки/просто подышать:

To live in Europe in the 2010s is to live through challenging times. On the one hand, the idea of Europe as a collective entity is at the time of writing as robust as it has ever been, and the coordinating function of the supranational European Union remains strong and far-reaching. On the other hand, the European project is threatened by financial crises, concerns about immigration, insular nationalist politics and Eurosceptic lack of interest at best and downright hostility at worst.

Особую перчинку придает год публикации (2016) и национальная принадлежность автора (UK). Прямо хочется протянуть руку в прошлое и похлопать человека по плечу. И себя потом похлопать.

Дочитала новую биографию Пшибышевской и понемногу перевариваю эти пятьсот страниц, раздумывая, какую рецензию можно было бы на нее написать. Несмотря на ответственное использование сносок и солидную библиографию (но: никаких современных работ, анализирующих творчество СП там нет, как нет и ничего не-польскоязычного), это не совсем академическая вещь. Более того, это совсем не аналитическая вещь. Это практически хроника; я подозреваю, в общем объеме текста цитат больше чем авторской речи — некоторые тянутся по две страницы. Но в каком-то смысле я этому рада: лучше так, чем безответственные спекуляции (кхе-кхе, инцест).

(К слову о спекуляциях: на следующей неделе выходит посмертный сборник эссе Хилари Мантел и я заранее в ужасе. Я готова признать, что ее Reith Lectures — это далеко не худшее, что случалось в англоязычной сфере с Пшибышевской, но все равно Мантел произвела на свет роковое "the woman who died of Robespierre." И теперь, когда эти слова напечатаны на бумаге и — я предполагаю — будут прочитаны гораздо большим количеством людей, чем за прошедшие шесть лет... В качестве доказательства предлагаю вам цитату из The Times, из которой я, собственно, и узнала про этот сборник:
There is one essay, an extraordinary, disturbing account of a Polish woman called Stanislawa Przybyszewska, that made me pause. In 1928, at the age of 27, Przybyszewska sealed herself off from the world in a tiny, freezing room in Danzig and wrote herself to death. For seven years she sat at her typewriter as the windows iced up and the morphine ran out and hammered out plays about the French Revolution, days-long and utterly unwatchable, yet, according to Mantel, touched with genius.
К-Л-А-С-С-И-К-А.)

Но вернемся к биографии in question. Как и с любым текстом, момент прочтения очень сильно влияет на то, что читающий из него вычитывает. Так уж вышло, что эту книгу я читала через призму болезни. В сентябре, вернувшись из Эдинбурга, кое-как пережив организацию воркшопа и отправив заявку на MSCA, я свалилась с дикой температурой, которая дней через пять оказалась не гриппом или ковидом, а самой настоящей пневмонией (так я и узнала, в тридцать годиков, что воспаление легких и пневмония - это одно и то же). Все прошло "благополучно" — насколько болезнь вообще может протекать благополучно - и я восстанавливаюсь в хорошем темпе, но эти две недели напугали меня до потери пульса. И, разумеется, лежа в кровати, я вспоминала все свои шуточки про повторение судьбы Пшибышевской — Пшибышевской, которая умерла от болезни легких (вероятно туберкулеза, точного диагноза никто не ставил), или ее матери, которая умерла — пам-пам-пам — от пневмонии. Головой я, конечно, понимала, что мои шансы намного лучше, чем у них обеих, но тревожность работает по-другому. И едва ли стоит удивляться, что в книге про Станиславу и Анелю, пару недель спустя, я ловила каждое упоминание их болезненных состояний.

В таком медицинском чтении было два особенно интересных момента. Во-первых, сами принципы лечения хронических болезней легких — что прописывали Анеле (помимо хорошего климата и теплого молока), как болезнь приходила и уходила. Во-вторых, каким козлом в этой ситуация оказался Пшибышевский-батя (что в принципе не новость, но тут новая грань), который убеждал Анелю не слушать докторов и вообще не переживать: ну подумаешь, ты кашляешь кровью — это точно не из-за легких и вообще как женщина с такой красивой грудью может иметь грудные болезни, это ж нонсенс. Конечно, я не думаю, что Анеля прислушывалась к его советам, так что винить его в ее смерти можно лишь косвенно, но штришок к портрету очень выразительный.

А еще в книге есть посмертная фотография Анели, на которой она выглядит очень старой. Понятно, что болезнь и смерть никого не красят, но сам этот контраст между образом молодой матери маленькой дочки и этим снимком напоминает, что нет, Анеля не была молодой матерью. Она умерла в 48 лет, а Станиславу родила в 37. Даже по современным меркам это совсем, совсем не равно, а что уж говорить про начала двадцатого века. И вообще жизненный путь Анели от крестьянской дочки до парижской художницы был удивительный, и я рада, что она получила подробное жизнеописание — пусть даже как своеобразный пролог к жизнеописанию Станиславы.

Dear Pottёs—Thank you for your charming letter, with its beautiful compliment about being your best friend, taking it all round. I have always wanted to be somebody's best friend, but never succeeded. I have no friends, only acquaintances. You have no idea how curious it is to live one's whole life like a cat: or have you? I forget how old you were when you were married. Anyway, you never but once wanted to be married, until you suddenly took it into your head and got married at once. I don't think you noticed you were lonely before. I have noticed it in my own case and it grieves me. This paragraph is like being sick. I shall stop.

(T. H. White to L. J. Potts; August 21, 1939)

Села читать биографию Ти Эйч Уайта, написанную Сильвией Таунсенд Уорнер после его смерти в шестидесятые и переизданную в этом году. Она обильно цитирует его дневники, письма и воспоминания его знакомых.* И сегодня с утра фрагмент, выделенный в цитате выше (переписка Уайта и Поттса была опубликована в 1982 году), вызвал у меня сосущее чувство узнавания: хотела(а) бы быть чьим-то лучшим другом, но никогда не выходило; нет друзей, только приятели; живу жизнь как кошка. Просто — уфффф.

Я знаю, что говорить — постить? — такое в месте, где это могут прочесть люди, которых ты [я] искренне считаешь своими друзьями и которые — я смею надеяться — считают тебя [меня] друзьями в ответ. Оправданием тут может быть лишь моя удаленность почти ото всех близких, а из географически близких ближних половина уехала этой осенью. Оставшиеся три с половиной близких — моя бывшая научная руководительница, моя бывшая коллега, с которой я живу, и её кот, который не особо-то ко мне привязан. И как раз вчера-позавчера мы с бывшей научной руководительницей говорили о друзьях (в контексте социализации как таковой), и я привычно легкомысленно посмеивалась, что, мол, Liisi, you forget that I don't have any friends, но за всеми этими посмеиваниями лежит такая бездна, в которую я стараюсь не заглядывать.

К слову: Поттс, которому пишет Уайт, был его тьютором из Кембриджа. Так что и здесь галочка совпадения.

* [Так обильно цитирует, что я невольно кошу глазом в сторону другой биографии (см. пост выше) и думаю, что их обе можно свести в одной статье, которая была бы not-quite-review, но critical essay, и это не выглядело бы уж совсем натянуто. (И в введении можно было бы пошутить: So what does connect these two books beyond one's author and another's subject being present in the reviewer's doctoral thesis and the fact that she [the reviewer, that is] happened to read them both in October 2023?)]

Две важные сноски к посту выше.

1. Цитату из письма, которая еще долго будет меня преследовать, Уорнер приводит в ином от его, письма, написания контексте: в связи с плевритом (и тут болезни легких!) у Брауни, собаки Уайта. Собака почти умирает — даже уходит из дома, что совсем дурной знак. Но с утра, как пишет Уайт: I was calling and looking when she staggered out of the wood, not quite sure who she was or who I was, and I carried her home in floods of tears, but they were quite needless. She was cured.

И Уорнер пишет:
They were both cured. The trick of withholding his heart, which shows so odiously in the courtship of the barmaid, was gone, abolished by the shock of finding himself essential to a living creature. 'I have always wanted to be somebody's best friend, but never succeeded' — so he once wrote to Potts. 'I have no friends, only acquaintances. You have no idea how curious it is to live one's whole life like a cat.' He remained unsecured, sharp-clawed and suspicious: these were in his lot, like the caution which his lot enforced on him. 'His own amorous feelings were, I think, all for boys, and he was very very very careful about them' (Hugh Heckstall Smith, in a letter to the author). But his loving feelings were less strictly guarded, and at the realization that he might lose Brownie's love before he had allowed himself to love her 'the miracle happened all at once'. He dared to risk his heart on something that might be dead in another twenty-four hours. Whether or not this made much difference in his cat's life, it made a great difference to his next book.

(пока я это перепечатывала, успела забыть, зачем; красота прозы Уорнер — независимо от жанра — действует на меня завораживающе)

2. Сразу после опубликования этого поста в дверь поскребся кот-с-которым-я-живу и потребовал почесать ему живот. Я буду стоять на своем (он не особо ко мне привязан), но приятно чувствовать себя полезной.

Сегодня ровно год с фотографии выше, а воз (мои карьерные перспективы) и ныне там (в состоянии полной неопределенности). Я люблю сравнивать диссертацию с ребенком, но есть большая разница: после защиты ЧАСИКИ ТИКАЮТ с удвоенной скоростью.

Какой смысл вообще заниматься гуманитарными исследованиями, если в вашем списке референсов нет вот такого?

Список выше, если что, не мой — наткнулась на него пока листала Routledge Literature Companions в попытках понять, как оформлять Annotated Further Reading для своей главы. Спойлер: так и не поняла.

Мне наконец-то пришли правки в сопровождении обновленных Guidelines for Contributors и разверзся маленький личный адок, потому что надо, во-первых, всё перечесывать под Harvard style (это какой-то hate crime), а во-вторых, стилистический микс из британского и английского, который заставляет меня щуриться. То есть: UK spelling, но никаких Oxford comma нельзя, а еще используем em dash без пробелов и двойные кавычки. Просто надела всё лучшее сразу (нет).

Я боюсь, что пока буду заниматься этими декоративными плясками, забуду самое главное: убрать все упоминания Cyrograf'a как незаконченного текста. В сентябре совершенно случайно открыла рабочие тетради Пшибышевской и с шоком обнаружила, что Cyrograf там не в списке незаконеченного прозаического. Не знаю, откуда взялась моя убежденность в обратном: надо перечитать все статьи, где этот текст упоминается, ну не могла же я сама так выдумать. Тем более, что в издании 2015 года черным по белому: Krawędź rękopisu zniszczona w stopniu uniemożliwającym pełną rekonstrukcję końcowego wersu tekstu.
Какой позор, какой позор. My whole thesis was built on a lie.

"Наполеона" Ридли Скотта я не смотрела (и не знаю, соберусь ли), но весь паратекст (читай — интервью) не дает мне спать по ночам. Конкретно вот эти три абзаца из интервью в The Sunday Times:

I ask about the film’s respect for history. In real life Josephine was six years older than her husband, while Kirby is 13 years younger than Phoenix. “I don’t think it matters,” Scott scoffs. “I’ve never experienced it in my life but I always see it, mature women with immature men.”

Для фильма, который настолько (судя по рецензиям) завязан на отношениях Наполеона и Жозефины, it matters a great deal; такой возрастной расклад — часть их динамики, которая теряется, если вы воспроизводите на экране динамику старый мужик/молодая нимфа. Я здесь намеренно угрубляю, конечно, потому что Хоакин Феникс прекрасен, но если вы решаете использовать одного (возрастного, скажем так) актера на весь период жизни Наполеона, то имейте уже смелость сделать тоже самое для Жозефины.

There is plenty more for historians to nitpick. At one point, in a spectacular scene, Napoleon’s cannons fire at the Pyramids. “I don’t know if he did that, but it was a fast way of saying he took Egypt,” Scott says.

Прекрасно, чудесно, no notes — и все это без капли иронии. Да, у нас тут исторический фикшен. Да, выстрел в пирамиды работет как визуальный символ завоевания Египта. И все было бы хорошо, если бы не...

“Like all history, it’s been reported,” he adds. “Napoleon dies then, ten years later, someone writes a book. Then someone takes that book and writes another, and so, 400 years later, there’s a lot of imagination [in history books]. When I have issues with historians, I ask: ‘Excuse me, mate, were you there? No? Well, shut the f*** up then.’” In July, the historian Dan Snow, commenting on the trailer, said the film “ain’t a documentary”. Scott countered Snow by saying: “Get a life.”

Про "400 лет" я даже начинать не хочу; понимаю, что это условные 400 лет, но когда фраза начинается с Наполеона, ожидаешь как-то более аккуратного обращения с числами, иначе возникают вопросики. Но вот следующее предложение выдает в Скотте капризного ребенка: если у него проблемы с историками, тогда можно вынимать из кармана аргумент "вас там не было" (а если проблем нет, то будем пользоваться их трудами без слов благодарности). Хейден Уайт, конечно, в семидесятые сообщил нам, что любая история — это нарратив, фикшн, но за прошедшие пятьдесят лет эта идея стала несколько нюансированнее. И хотя я не считаю любое отклонение от "исторических фактов" в кино/романах/етц преступлением (как и не считаю академических историков истиной в последней инстанции), мне глубоко антипатична позиция, что из прошлого можно лепить что угодно, не оглядываясь на сопутствующие этические проблемы и презрительно отмахиваясь от историков.

Я недавно прочитала великую книгу гаитянского антрополога Мишеля-Рольфа Труйо (Michel-Rolph Trouillot) Silencing the Past: Power and the Production of History, которая, во-первых, написана чудесной, местами лирической, прозой (еще в acknowledgements меня зацепила строчка "the pain and the perverse pleasure of writing in a second language" — очень знакомо), а во-вторых, очень четко артикулирует проблему исторической репрезентации.

В заключении Труйо обсуждает нереализованный проект парка Disney's America, который должен был быть не только развлекательным, но и историческим. А где американская история (в штате Вирджиния, of all places), там история рабства. Проблема theme park на тему рабства, пишет Труйо не столько в возможности фактических ошибок; напротив, "one could imagine a version of Disney’s America as empirically sound as the average history book". Проблема не в тексте (фактах о прошлом), а в контексте (моменте, из которого мы взаимодействуем с этими фактами): historical authenticity resides not in the fidelity to an alleged past but in an honesty vis-ą-vis the present as it re-presents that past. Более того, между прошлым и настоящим тянутся десятилетия или века, которые также влияют на отношения между фактом и репрезентацией:

The value of a historical product cannot be debated without taking into account both the context of its production and the context of its consumption. [...] The time that elapsed between the demise of slavery and the planning of the Virginia park shaped the meaning of Disney’s representation of slavery. Time here is not mere chronological continuity. It is the range of disjointed moments, practices, and symbols that thread the historical relations between events and narrative.

Именно этого Ридли Скотт и не понимает (ну или притворяется, что не понимает, что в случае публичных высказываний на острые темы примерно одно и то же), что между Наполеоном-тогда и Наполеоном-сейчас было двести лет истории и историографии (кхе-кхе "400 years"). Что когда британец в 2023 году лепит биопик Наполеона с американцем в главной роли — это не то же самое, что биопик Наполеона слепленный французами в середине XX века (условно). Дантон Пшибышевской и Дантон Вайды не равны друг другу, даже если оба персонажа произносят один и тот же текст. И дело, повторюсь, не в фактах, дело в отношении и (моральной) аутентичности.

Посылаю всем сил и любви в этот мрачный денёк (и немного хвастаюсь приобретением: без малого тысяча страниц, издание третье дополненное и исправленное).

Готовлю слайды для презентации на следующей неделе и в порыве вдохновения (отчаяния?) начала красить буквы.

Два с половиной года назад я получила из РГАЛИ сканы переписки Сильвии Таунсенд Уорнер с редакцией "Иностранной литературы" и констатировала, что "это однозначно будет статья (научная)". Сперва это стало куском моей диссертации, а теперь вот, наконец-то, статьей. Все в открытом доступе, а внутри самое любимое – Лукач, исторический жанр и низвержение кумиров (sort of).