В общем, случилось событие, которое я вижу как захват проекта RES PRESS и журнала "еще один". В один день был удален чат, который три года служил главным коммуникационным каналом по журналу/издательству, где сосредоточены все обсуждения и материалы проекта, а также мои бывшие коллеги заявили о расформировании редакции. Сменены пароли.
Половина медийности проекта была завязана на мне, редсовет собирался исходя из моей личной репутации. RES PRESS — имя, придуманное мной, потому что я ученица С.С. Неретиной. Значок создан моим тату-мастером, которому я платила лично. Наконец, я в принципе убила много сил на его запуск и работу над первым и вторым номерами, над общим обликом проекта, и вкладывала в него деньги. Что этому предшествовало?
Конечно, конфликты в редакции. По собственному признанию, чат был удален Максимом Ухиным, с которым мы некогда были дружны, но дружба с которым в какой-то момент оказалась для меня этически невозможна. "Во избежание ситуаций".
Также я была недовольна средоточием юридической власти в одних руках. Эту власть я не единожды предлагала расшерить, но Мария Романюк не поддавалась на какие уговоры. Несмотря на то, что изначально я предлагала это из совершенно искренних побуждений, потому что нарратив все годы работы строился так: Маша бегает, вы отдыхаете. Я была готова бегать.
Но надо сказать, не так быстро: я часто настаивала на том, что нам надо стремиться сделать каждый выпуск чуть лучше, чем предыдущий, исходя из ограниченных ресурсов. Я не была довольна тем, на что тратятся деньги, потому что их не хватало.
При всем этом надо сказать, что я ни на что не претендовала; более того, незадолго до события я, осознав невозможность распределить юридическую власть и устав от бесперебойной критики (на все мои предложения за последнее время мне предлагалось заняться чем-то более полезным), заявила желание изменить свою форму участия на более свободную (иногда помогать, иногда собирать, иногда вбрасывать деньги и т.д., оставшись именем в редакции: как вы понимаете, таким образом к моему имени не то чтобы что-то прибавилось) И тут вопрос: к чему же был этот избыточный перезахват с удалением всех данных, присваиванием моего интеллектуального труда в такой грубой форме и еще на следующий день после дня рождения? Подозрение такое: наверное, не хотелось лишаться иллюзии контроля надо мной. А Максим не хотел, чтобы у меня были пруфы, если я захочу что-то рассказать (о чем бы то ни было, но за свою шкуру переживает, до которой мне нет дела).
Что я хочу? Ребрендинг. Как минимум издательство RES PRESS должно быть в ближайшие сроки переименовано.
Ну и неправильно это все вообще-то. Я тоже не подарок, но вот так — так плохо поступать, хоть тридцать раз натяни на себя маску нетоксичного общения.

эх, если бы г-н Philosophy Today действительно знал главную новость дня (читаю Ахматову, молюсь оконному лучу)
приветствую новоприбывших!
за 600 уже, вот это да

тут мои черновики, заметки, читательский дневник, стихи и не говорите потом, что я не предупреждала

В Стасисе опубликована наша с Марысей Пророковой статья о героине валлийского эпоса Blodeuwedd, — и распята она оказывается на кресте жирардианской аналитики и политэкономии Харауэй.
(Марыся изобрела ее дизайн 5 (!) лет назад, и вот наконец она здесь.)
Дать набросок последней мне было особенно важно: Харауэй — вероятно, одна из немногих наследниц экономической марксистской критики, ни разу не забывшей на 1985 год о том, что и как тело рабочей/рабочего меняется в постфордизме, воплощая в себе разлом производственных отношений.

читаю наконец Пасквинелли. что сразу думается: сам жест его крайне важный — в то время как философы без конца производят попытки деколонизировать технологическое, толкуемое на разные лады, Пасквинелли утверждает, что сам по себе ИИ, — чья история начинается в глубокой древности как история алгоритмизации труда ("труд — первый алгоритм"), — представляет собой, грубо говоря, трудовые и (sic) производственные отношения, воплощающиеся в изоморфном самому труду технологическом теле. это позволяет развенчать безусловно правые фантазии (влекущие за собой все больший контроль государства и, конечно, вовсе не в сфере экономики, а в качестве политики сдерживания) о сверхмощном ИИ и его угрозах (можно сказать, что если на бога, как утверждает Фейербах, были спроецированы лучшие человеческие качества, то на сверхмощный ИИ — вероятно, худшие), но и возвращает в мысль критическую установку, имплицитно подключаясь к старой как мир полемике о возможностях ИИ в рамках критики антропоцентризма, о деконструкции самого разума как детища, в конце концов, нововременной даже рациональности и т.д. подумалось мне это в рамках вброса про Харауэй выше. Харауэй 1985 года рассматривала эффекты технонауки так же, как Маркс приветствовал капитализм: с ненавистью — и вожделением. как ни странно, именно такой пограничный аффект и обеспечивал возможность критики, побочно порождающей негативные онтологии подобно тому, как у самого Канта когда-то образовалась метафизика двух миров

интересно, что это фактически то, что описывает Марен. вероятно, сегодня мы должны говорить не о "конце утопии", но "конце утопического дискурса" — понятого как раз в джейминосовских терминах в качестве "утопии как пустой зоны языка" и (но об этом я твердила пару лет), конечно, как попытки представить немыслимое и, собственно говоря, само противоречие или же нарушение законов логики, пришедшее на смену нарушению законов природы в исторической содержательной динамике утопии. но что тут крайне интересно и о чем я совсем забыла: поистине утопический импульс в утопическом дискурсе тоже ведь терпит сокрушительный удар, именно поэтому вообще имеет смысл рассматривать само движение от утопии к утопическому дискурсу.
и в приведенном выше тексте мы его замечаем: нет языка, еще не удалось его найти — конечно, это чувство есть эффект нередуцируемого риска.
на этот риск обречен любой утопический субъект. но о субъекте мы еще поговорим отдельно.
важно то, что о конце утопического дискурса говорит усталость, в которую преобразился изначальный риск, описываемый Бахман. но свято место пусто не бывает, поэтому я (вдруг) уже не беспокоюсь

молодые люди, только не переписывайте, пожалуйста, своими словами, блин

вот у меня есть раздел "уязвимость Прометея" и не могу понять, нужен ли он мне вообще и чего хотелось. прометеанизм представляет собой скорее такую (кто бы говорила, конечно) декларативную установку на сделанное вместо данного, а основная трещина проходит как раз — в замечании Брасье — по вопросу: что нам делать с собой и миром? (цитата) а Хайдеггер, в свою очередь, — и его зачем-то Брасье вводит в оппоненты, — разоблачает любой ответ на вопрос, кто такие эти мы сами (типа он метафизический), а чтобы понять, что же нам с собой делать, надо, да, понять, кто мы. в конце концов через определенные витиеватости он обращается к пластичности и рациональности, взятой исторически. я чуть-чуть про пластичность писала в статье об утопианизме и Маркузе в контексте совмещения трансценденталистской и диалектических рамок.
но господь со всем этим. прометеанизм — сейчас единственная исследовательская программа, которая претендует на описание (человеческой) онтологии, делающей возможным радикальное изменение мира. и вот тут уже другой коленкор и да, другие проблемы. утопическое дает о себе знать во всех новых спекулятивных философиях через идею изменения. симптоматично то, что задействуя историю трансцендентализма и по сути вступая в как бы обновленное наследство, вся она — включая Брасье, которого я, между прочим, люблю, — забывает о праксисе, где все эти кант-фихте-шеллинг-гегель заканчивают. в этом смысле Малабу из которой я старалась не очень остроумно вывести "пластический разум" в статье СВ — мб надо вернуться — идет дальше, но просто что касается новой спекуляции — в корне неверно считать праксис исключительно эффектом "диалектизации" гегельянской диалектики Марксом. по ходу, короче, надо туда все-таки вворачивать частичную историю падения субъекта в его прямом смысле — как субъекта деятельности. разочаровывались, мб, и не в утопии — а в себе.
с субъектом же главная проблема в том, я думаю, что не надо его теоретизировать, блин, вообще. вы не ивушка на ветру, кое-как вы стоите. "переписывать субъективность". не выйден, она только исторически меняется, т.е. политически, экономически, культурно, конечно, тоже. субъект есть и он есть такой, какой он есть, извините меня. он кривой и косой, но он всегда был кривым и косым и ничего. вот Брасье пишет, что прометеанизм нуждается в переутверждении субъективизма. то есть на самом деле, с учетом того, что в этих дискуссиях нет ни философии права, ни философии истории, ни политической философии (у Канта это все было, я просто напоминаю), по сути это запрос объяснить университетским собачкам из интеллигентских семей, что у них какая-никакая, но есть свобода воли.

короче, что я имею в виду. что одно дело выруливать с этими переутверждениями субъективизма в практическую философию. типа ок, хорошо, мы спекулятивно доказали изменение (категория, в принципе заменившая весь утопический тезаурус), потом на что-то конкретное смотрим. не на субъекта вообще, а на политического субъекта. на системы, на структуры, на разные типы сущего, ведь для чего-то мы долбились в мире идей, про это, не знаю, "сделанное" (в качестве примата пред данным) что-то доказывали. но сама по себе, прощу прощения у всех снова, психологическая ситуация такова, что надо доказывать, что человек обладает негативностью, которой способен распоряжаться намеренно. ну блять.
и тут бы действительно ревизия голов не помешала бы, хотя я эту тему очень не люблю

вот у Квентина Мейясу воли нет, есть только вектор. а батя был нормальным французским марксистом-антропологом

29 июня, в воскресенье, будем вместе с Колей Нахшуновым и Майей Мамедовой разговаривать с Оксаной Тимофеевой в Электротеатре — о ее "Родине" и "Истории животных"
(регистрация по ссылке)

вдруг читаю Пруста. можно, конечно, сказать, что overthinking у нас и дома есть (и это будет правдой), но что сразу бросается в глаза: понятие возможности, темпоральное ее рассеивание или даже некое ее рассеяние, короче, по-моему, Пруст — это такая идеальная реакционная изнанка истории возможности, которая, как известно, впервые (после уникального случая Кузанца) выходит на авансцену только в начале ХХ в. что содержательно (в очередной раз) проливает свет на предмет споров с Марксом постметафизических философов о его метафизике времени и ту линию мышления об утопии, которую гнут главные мастера марксистской темпорализации — Деррида и Негри, где утопия — это тождество, это удвоение no/where & now/here (в противоположность другой авторитетной, но куда менее заметной линии: Луи Марена, который схватывает утопическое как идеальную, почти априорную схему воображения-вообще). короче, к чему я: Пруст невыносим, он попросту бесконечно ноет о каждой встречающейся вещи в сознании любого времени, которая перемежается, рассеивается в танце с любым другим временем, которое заведомо нелинейно, потому что пестрит — о да — возможностью, калейдоскопом возможностей любой вещи. а возможность требует времени. рационально, скажем грубо, и политически возможность определяется через схватывание (перцептивное) и концептуализацию (когнитивную) базового мерцания всякой вещи, в общем, я думаю, что в конечном счете утопический дискурс пытается показать, что это и есть утопическое (на самом деле реакционное), но мерцание в то же самое время становится как будто бы таким абсолютным мерцанием самим по себе, без всяких рамок, которые, например, предлагает все-таки тот же Блох, но и это неправда, потому что мы видим: у Пруста совершенно потрясающим образом схватывается (перцептивно) мерцание возможностей всякой вещи, и тут же мы видим, говоря по-русски, насколько же эта возможность оказывается бессильной, бессмысленной и даже вредной. и вот — перед нами темная истории возможности, которая диалектически и на деле оказывается вовсе не возможностью, а не-возможностью чего бы то ни было, кроме самой по себе удержанной возможности, не способной к выводу ни на в какое действие. это своего рода априори питает утопический дискурс, вытесняющий деятельностные функции утопического мышления, и умервщляет утопию как надежду на, не знаю, лучшую реализованную возможность, которая должна быть (!) снятой. самое важное здесь то, что само по себе это мерцание сомнабулически становится самоцельным. и оно же становится основным моментом литературных практик, задействующих эти сложные остатки утопии

при этом, конечно, урок, который мы все-таки получаем, — это урок мерцания, и он действительно очень важный

Приходите завтра!

то, что уже некоторое время я обозначаю как "убывание утопии из утопического" (и его, этого убывания, дискурсивный результат: непредставимое утопии как единственный режим ее представимости), до безумия иллюстративно показано в катастрофе "Мегалополиса" Кополлы, на который режиссер взял кредит, надеясь оставить его в качестве своего кинозавещания, стоимость которого он так и не отбил в прокате. о безумии самой сюжетной конструкции не упомянуть нельзя: США — это Новый Рим, по главам ленту (2.19) разрубают римские таблицы с псевдоинтеллектуальными цитатами. в центре — архитектор Цезарь (!), одержимый гений, изобретатель универсального и вечного субстрата "мегалон", мучимый страстями об утопического городе, такого дерзкого, сексапильного одиночки, против градостроительных выдумок которого выступает мэр Цицерон, имеющий прекрасную гомосексуальную дочь, которая, конечно, бросает забавы, влюбившись в Цезаря (который окажется идеальным семьянином, будучи краснее флага СССР). все вокруг стилизовано в нарочито римском стиле, — указывая на, тем не менее, будущее Америки, парадоксально акцентуируемое в деталях скорее золотого голливудского века, настроение которого оттеняет драматургию псевдоримских дебатов (на них построен весь фильм). но интересует меня, конечно, не это. дело в том, что за 2.20 зрителю так и не удается понять, в чем же архитектурный гений Цезаря (с его химическим гением понятно: субстрат "мегалон"). мы наблюдаем карты и чертежи, над которыми Цезарь работает. но расшифровать, то есть разобраться, к чему, хотя бы приблизительно, отсылает хотя бы один чертеж, невозможно; в сцене, где зритель впервые сталкивается с его изобретениями, можно наблюдать лишь трансгрессивное перемещение героини, его будущей жены, из нагромождённых бытовых объектов мастерской в сложносочиненное пространство (что характерно — благодаря его аффирмациям), которое не поддается описанию: вокруг золото гибких линий, которые струятся, подобно воде, где-то на небесах, — и здесь Юлия наконец приобщается к его, Цезаря, утопическому проекту. и так весь фильм (!!). это просто неописуемые пространства, это нарушенная геометрия, "утопия карты", прорезаемая очень редкими намеками на демократический дискурс, и это все, что угодно, кроме любой возможной зримости, потому что утопическая зримость оказалась невозможной. короче, собиралась отдельный текст написать, но нет, и так голова кругом от текстов, так что он будет в лонгриде (видимо, на очередной случай безвременной смерти или посадки, лол). отдельно надо будет вообще консервативный дискурс разобрать, я-то считаю, что правых утопий нет, но интенцию деда надо уважить, хотя он, конечно, поехал