Пожалуй, самое время написать про Темное Просвещение (Dark Enlightenment).

1/2

Итак, представьте (а может, и представлять не надо): вы белый мужчина (или женщина! that's fine too), вполне, может быть, успешный/ая. Хорошее образование в одном из лучших университетов не последнего западного государства. Хорошая работа в компании с громким именем, или, скажем, академическая карьера, или популярное заумное авторское медиа. В общем, не последний человек — действительно по-своему умный. И вот вы смотрите вокруг себя, читаете новости, и думаете — господи. Ну даже я бы лучше справил/ась. Зачем вы спрашиваете всех этих идиотов, которые выбирают еще бОльших идиотов. Дайте мне и таким как я принимать решения — заживем. Почему глупые люди мной управляют? Почему мой голос весит столько же, сколько их? И так далее.

Лозунги о четырех величайших годах в истории Америки, «Золотом веке» и возвращении Панамского канала (или тезисы европейских крайне-правых архофутуристов) — не шутка и даже не совсем так называемая «Нетфликс-политика» (когда политика начинает производиться и продюсироваться, как шоу — этими же инструментами, с теми же способами оценки успешности: массовостью, вирусностью и так далее), хотя она тоже. Это действительно желание жить в Золотом веке, вот только модель этого Золотого века — не какая-то утопически-прогрессивная картинка с летающими машинами (заметьте, кстати, как растворилась эта фантазия, которая, по мнению утопистов прошлого, давно должна была быть реализована), напротив, это движение назад, возврат к некоторому Золотому веку из прошлого.

Так называемые неореакционеры отсылают ко временам до Французской революции — что примечательно по своему. Они считают, что пока технологии и капитализм продвигали человечество вперед, демократия на самом деле тормозила наше развитие. Что, если объединить современный технологический процесс, но вернуться к классическим гендерным ролям, общественному порядку и монархии (или олигархии)?

В своей радикальной версии это довольно-таки маргинальное интернет-движение (теги: Кертис Ярвин (Mencius Moldbug), Anomaly UK, Майкл Аниссимов (Michael Anissimov) и так далее). Но похожие идеи можно разглядеть и у куда менее одиозных (в смысле — более массово популярных) товарищей — Питера Тилля и, конечно, Илона нашего Маска.

Реакционерами (сторонниками политической реакции) называли противников Французской революции — которые, в конечном итоге, восстановили во власти Бурбонов и развернули некоторые реформы. По этой причине считается, что политическая реакция анти-демократична, и неореакционеры — не исключение.

Они считают, что демократические режимы неэффективны, тормозят прогресс, накапливают долги, неправильно тратят деньги, они финансово нестабильны и подвержены кризисам. Решения, которые предлагают NRx, разнятся: кто-то топит за более или менее монархию, а кто-то (например, Ярвин) предлагает превратить национальные государства в корпорации с королем/исполнительным директором и аристократией/акционерами.

Идея Ярвина во многом очень напоминает позицию многих российских эмигрантов, особенно обладающих ресурсами — дизайн его государств-корпораций (рациональных монополистических нео-государств с приватизированной государственной, точнее, капиталистической корпоративной властью, разумеется, небольших — крупных стран остаться не должно) предполагает наличие права «на выход, а не на голос». Если гражданам не нравится, что делает их корпорация — они вправе выйти из неё и переехать в какую-нибудь другую. Корпорации выгодно сохранять наилучших людей — поэтому она ввяжется в конкуренцию и будет создавать лучшие условия для жизни. Эта идея так и называется — выход (exit), и она, в целом, не нова. Не нравятся услуги, которые тебе предоставляет государство/компания? Переезжай.

2/2

Другая идея Ярвина — так называемый «Собор». Именно Собор управляет западным миром. Это некая мета-институция, которая формируется в среде выпускников лучших университетов, тн либеральных медиа и прочих инструментов социального контроля. Она создает нормы и не дает высказывать позиции, противоречащие главенствующей «религии» левых. Например, говорить о «человеческом биоразнообразии» — скажем, нельзя сказать, что «азиаты, евреи и белые умнее черных и латиноамериканцев генетически» (то есть дополнить «божественное право» королей и аристократии «генетическим правом» элит) без того, чтобы быть заклеймленными «расистами». Понятно, почему эта идея хорошо приземляется среди определенной аудитории людей — которой, по сути, говорят, что они и есть естественные правители мира, но это право у них отнимает некий практически религиозный орден.

Очень важно понимать, что главная идея, которая существует в этом поле — свобода и демократия несовместимы. Именно она задает форму для очень многих процессов и действующих сил — от одиозных неореакционистских групп до реальных политик, за которыми стоят люди вроде Питера Тилля (который, я думаю, не считает себя неореакционистом). Они не отказываются от идеи свободы — просто они понимают её иначе. И это не может не влиять на ту среду, которая создается в технологических компаниях, в стартап-индустрии, и, теперь — в высших эшелонах американской политики. Это не просто пугало консерватизма, правого крыла или традиционализма — это нечто куда более сложное, ядро современной крайне-правой, крайне-неолиберальной политики.

Можно подойти к этой теме и немного с другой стороны — например, задаться вопросом: а насколько вообще...радикальная (по сути, речь идет про отказ от логики модерна) философская идея может считаться традиционалистской или реакционной, если она предлагает полную перестройку устройства мира в нечто, на самом деле, небывалое? Food for thought.

(Если вы хотите хорошо провести время, предлагаю к прочтению анти-реакциононную факу от Скотта Александра, который рассказывает, почему неореакционная мысль...сомнительна. Much shade. «Если вы скажете королеве Елизавете I, что в Британии 300 лет не было не-колониальных гражданских войн, она решит, что вы либо над ней подшучиваете, либо что сам господь бог послал множество ангелов лично поддерживать порядок»).

(Если вы хотите побольше почитать про позицию носителей этих идей (as we all should, как мне кажется, в текущем таймлайне — очень важно знать, на каких идеологических основаниях они стоят), то в этой статье собран отличный список ссылок).

Встретила у Агамбена в «Высочайшей бедности» (книге про появление монашеского правила) удивительный, но кажущийся интуитивно понятным факт — когда не было часов, одинаково отмеряющих равные отрезки времени в любой точке планеты, время как таковое зависело от сезона, локации, погоды и прочего. И кажется абсолютно естественным, что «активный» день зимой — короче, что часы ощущаются не такими длинными, как летом. Попросту так и есть.

Интересно и то, как появляются эти самые внутренние часы — то есть такое устройство внутренней жизни человека, которое тоже почему-то выстроено относительно равных отрезков времени и правил, которые предписывают то, что нужно делать в эти отрезки времени. Так внутренний распорядок заменяет, собственно, жизнь.

Horologium — примечательное имя, которым в восточной традиции принято называть книгу, содержащую распорядок канонических богослужений в соответствии со временем дня и ночи. В своей изначальной форме оно восходит к палестинской и сирийской монашеской аскезе VII и VIII в. Службы молитвы и псалмопений здесь упорядочены в виде «часослова», задающего ритм молитвы на рассвете (orthros), утром (первый, третий, шестой и девятый часы), вечерни (lychnikon) и полночи (которая в некоторых случаях длилась всю ночь — pannychis). Это стремление отмерять жизнь по часам, учредить существование монахов как horologium vitae тем более поразительно, если вспомнить не только о примитивности инструментов, которыми они располагали, но также и о весьма приблизительных и вариативных принципах самого деления на часы. День и ночь разделялись на двенадцать частей (horae), начиная с утреннего восхода солнца. Однако у часов не было фиксированной длительности в шестьдесят минут, как сегодня, но, за исключением равноденствий, она варьировалась в зависимости от времени года, и дневные часы были длиннее летом (во время солнцестояния они достигали восьмидесяти минут) и короче зимой. Поэтому летний день молитвы и трудов был в два раза больше зимнего. Кроме того, солнечные часы, как правило использовавшиеся в эту эпоху, работают только днем и при ясном небе, во все остальное время циферблат становится «слепым». Но это значит лишь то, что монах должен еще сильнее стремиться безупречно исполнять свое служение: «Когда погода облачная, — читаем мы в «Правиле Учителя», — и солнце скрывает от мира свои лучи, пусть братья, как в монастыре, так и в дороге или в полях, оценивают ход времени в мыслительном счете часов (perpensatione horarum) и, какой бы ни был час, пусть исполняют свои обычные обязанности, и если для обычного дела час будет назван с запозданием или опережением от точного часа, дело Господне (opus Dei) да не будет пропущено, ведь из-за отсутствия солнца часы слепы» (Vogüé 2, II, p. 266).

(1/2) В попытках вспомнить, как думать, думаю следующее: про философию, реальность и селф-хелп.

Тезис первый: многомиллионная индустрия селф-хелп литературы, помогающих гуру, мотивационных спикеров и коучей личностного роста создает иллюзию полной индивидуальной самодостаточности и авторства собственной жизни — по сути, неолиберальный инструмент контроля и воспитания правильных, «подходящих» типов личности, орудие дисциплины. «Работать надо над собой, а не над обществом».

Тезис второй: селф-хелп как жанр тесно связан с западной философской традицией, которая начиналась, собственно, с учений о счастливой, добродетельной жизни. Сократ считал, что «неисследованная жизнь не стоит того, чтобы жить». Этика Аристотеля — это, по сути, собрание советов о том, как прожить жизнь эвдемоническую, счастливую: «Подобно тому как на олимпийских состязаниях венки получают не самые красивые и сильные, а те, кто участвует в состязании (ибо победители бывают из их числа), так в жизни прекрасного и благого достигают те, кто совершает правильные поступки» (Никомахова этика). Философия издавна в значительной степени играет на поле советов о том, «как жить».

Можно ли сказать, что философия — это тот же селф-хелп, только в профиль? Должна ли философия служить орудием помощи самому себе? Может ли она вообще это делать? Я бы сказала, что тут есть интересный нюанс.

Античная этика была тесно связана с метафизикой и политикой. Она выводилась из основ мироустройства — из устройства физического мира (физика, математика, естественные науки), мира богов (религии и культы) и мира людей (политическое сожительство, устройство общества и полиса). Путем к счастью было познание мира и своей роли в нем: чтобы прожить хорошую жизнь, нужно установить ясную связь с реальностью. Стоическая философия о непривязанности к вещам, на которые мы не можем повлиять, не имеет смысла без стоической же веры в божественное провидение: стоическая жизнь — это жизнь, в первую очередь, в соответствии со своей природой, которая предопределена заранее (детерминизм) и которой управляет логос. Стоические практики — это принятие своей судьбы, следование логосу. Но современный стоический селф-хелп изымает божественный «центр» из этой философии, оставля только практики. Или, скажем, аристотелиевская эвдемония — она не имеет ничего общего с индивидуальной реализованностью, она достигается через не-эгоистическое теоретическое созерцание мира. Достойная жизнь Аристотеля — это жизнь в первую очередь в достойном обществе, это этика не индивидуального счастья, а коллективного благополучия и свободы.

Но между философией Аристотеля и стоиков (например, Эпиктета) есть разница — Аристотель рассказывал, как прожить эвдемоническую жизнь свободному гражданину полиса, который мог вести политическую речь и совершать политические поступки, то есть свободному влиять на мир вокруг себя. Стоики же создавали этические принципы для граждан Римской империи, уже практически лишенных политической свободы — поэтому они делали ставку на свободу внутреннюю (мы должны четко понимать, что находится в нашей власти, единственная свобода — внутри нашего ума). У Аристотеля раб никогда не может быть свободным, так как он обусловлен внешними обстоятельствами. У стоиков даже раб может быть свободным — если выберет считать свободой то, что с внешними обстоятельствами не связано. Иными словами, ответ на вопрос «как прожить жизнь, которую стоит жить» следует не только из этико-моральных соображений, но из того, каким мы видим мир, как мы воспринимаем реальность, как мы с ней соотносимся сами.

(2/2) Более современная нам моральная философия (с подачи Дэвида Юма, но и не только) не изучает, как жить добродетельно, она рассматривает со всех сторон, что такое эта добродетель есть. Моральная философия работает с абстрактными аргументами и отдаленными от повседневности вопросами. Другие науки тоже расступились, каждая в свою сторону — а вопрос о том, как, собственно, человеку жить более счастливую, добродетельную, просветленную, свободную, актуализированную (и так далее) жизнь, так и остался «ничейным». (Можно предположить, что свято место пусто не бывает, и теперь у нас там идеология — но это другая тема).

Но хочется, однако, все же уйти от набившего оскомину ответа «философия дает нам новые концептуальные линзы, учит мыслить более ясно, уточнять значение слов» и тд. Это так, все понятно. Хочется, однако, чтобы философия (как и селф-хелп) не оставался «методом-в-самом-себе» — для этого должны появиться понятные границы, предпосылки и *цели*. Более того, мы, на самом деле, уже знаем, какие — это связь этики с основами устройства реальности. Здесь возможны, например, четыре опции.

Связи нет. Это классический селф-хелп: он останавливается за шаг до, отвечая на вопрос «как быть счастливым вообще» (что, как мы понимаем, политически и практически проблемно).

Связь есть, но мы принимаем решение туда не смотреть. Это вопрос «как прожить хорошую жизнь несмотря на то, что мир устроен вот так». Например, ты можешь чувствовать себя бесконечно счастливым, но какой в этом смысл, если на деле ты уставший, застрявший в несправедливом обществе, занимающийся вредными вещами и убежденный ценить то, в чем нет никакой ценности, верить в то, что не является правдой? Вопрос, на самом деле, очень сложный — вполне возможно, в этом смысл и есть, быть счастливым, несмотря ни на что. Но, кажется, что этот выбор должен быть осознанным — понимая все вышесказанное, осознавая реальность, как она есть, я могу выбрать добиваться субъективного ощущения счастья.

Связь есть, и это вызов мне. Это вопрос «как должен быть устроен мир, чтобы я мог прожить в нем хорошую жизнь». Это активная, но индивидуалистическая позиция. Пока я строю мир, удобный мне, в соседней песочнице кто-то занят тем же самым — и неизбежно наши миры помешают один другому.

Связь есть, и это вызов миру. И, наконец, наш «философский» вопрос — «как должен быть устроен мир, чтобы я и другие люди могли прожить в нем хорошую жизнь». Это пространство для постоянной интеллектуальной тревоги — в том смысле, что мы никогда не сможем удовлетвориться, сказать, что — все, вот теперь-то мы достигли лучшей формы устройства нашего общества / или, мол, что так было всегда / так устроен мир, поэтому никакого иного выхода, чем текущая ситуация (и поисков способов с ней примириться) нет. Крайность здесь очевидна — жизнь в замке из слоновой кости или полная интернализация (я никогда не буду счастлив, потому что мир всегда устроен как-то несправедливо).

Но, как мне кажется, в любом случае невозможно не связывать с размышлениями о хорошей жизни постоянное уточнение своего видения и понимания реальности, всегда считать его чуточку неполным, всегда смотреть, соответствует ли этика моих поступков моим взаимоотношениям с миром — или тому, какими я бы хотела, чтобы эти отношения были.

Опять же, тоже рабочий вариант.

Мишель Фуко в цикле лекций «Говорить правду о себе» говорит об античной практике «заботы о себе» и о том, что заботиться о себе — это больше и шире, чем только себя познавать, всматриваться в свою душу и тд; это практика со своей методологией, принципами и даже, в некотором смысле, возможностью оценить результат — и практика эта становится определением жизни целиком. Забота о себе, которую Фуко рассчитывает реактуализировать, осуществляется без какой-либо внешней цели, кроме самой себя — это эстетика жизни как основной этический принцип. Забота о себе, считает Фуко, не может не изменить субъект заботы — это не только мыслительная работа, это изменение самой личности человека. Как писал Пьер Адо, трудно предложить или принять новые представления о мире, не изменив представления о самом себе.

Одна из вещей, которая, как мне кажется, Фуко интересует — это даже не вопрос того, как перестать быть рабом обстоятельств (систем власти-знания, общественного контроля и все такое — всего, о чем он много писал и по какому поводу стал известен). К идее культуры себя он пришел не только потому, что в какой-то момент культура себя стала частью системы власти-знания (которая буквально пролезла нам под кожу и замаскировалась под помогающие и освобождающие практики всех сортов — от психоанализа до всяких тантра-аяваска-йога-берн-ретритов). Мне кажется, его интерес — где-то между Сенекой и Августином. У Сенеки человек — всегда раб в первую очередь самого себя (наших эмоциональных реакций, пороков, этической неустойчивости и незнания того, что привело нас туда, где мы сейчас находимся). Августин, уже из своей, христианской, логики, задает похожий вопрос: «Греховный же закон — это власть и сила привычки, которая влечет и удерживает душу даже против ее воли…Откуда это чудовищное явление?…Душа приказывает телу, и оно тотчас же повинуется; душа приказывает себе — и встречает отпор… (курсив мой). Душа приказывает душе пожелать: она ведь едина и, однако, она не делает по приказу…».

Иными словами: что делать, когда ты раскрыл все эти насаженные тебе извне «тюрьмы» внутри своего сознания, но обнаружился финальный покемон — ты сам? Как перестать быть рабом самого себя? Почему душа встречает главного противника в самой себе? Вопрос далеко не праздный.

Но вообще я изначально просто хотела пошутить, что именно так мы и уезжаем жить за город — читать, писать трактаты друзьям и готовиться к несчастьям и смерти. Подтверждаю:

Но не все было обманом и надувательством в этих практиках, подчинявшиxся, конечно, своим модам и приносившиx определенные прибыли. Забота о себе была еще и личной формой деятельности, которой люди занимались совершенно искренне. Считалось, что ей нужно уделять по крайней мере несколько минут каждый день; бывало также, что на нее тратили более значительные промежутки времени — несколько недель или месяцев: такие длинные периоды Плиний советует своему другу, да и сам он любил уезжать за город, чтобы углубиться в самого себя. Это время, потраченное на себя и с собой проведенное, называли досугом, то есть scholē или otium, но нужно помнить, что это был активный досуг, время исследования, занимаемое чтением, беседами, различными медитативными упражнениями и подготовкой к несчастью или смерти, различными упражнениями по воздержанию. Также большую роль играло письмо; для занятия собой необходимо было делать заметки о том, что читаешь или слушаешь; то есть велись, как греки называли их, hupomnēmata, записи, служившие затем для повторного прочтения и для воспоминания. Друзьям писали трактаты, с ними обменивались письмами, служившими поводом не только помочь им в их практике заботы о себе, но и актуализировать для пишущего те истины, в которых он сам нуждался.

Мы?

Ценю я все-таки эпикурейцев за идею, что чем напрягаться, лучше не напрягаться, ибо все равно скоро помирать. Жить так, правда, вполне вероятно даже сложнее, чем стоически идти по своему жизненному квесту, где должное все равно случится, и пытаться этот самый квест полюбить.

Но медитация, простая или научная, не единственное эпикуровское духовное упражнение. Чтобы излечить душу, нужно упражнять ее не для усиления, как стоики, а для ослабления ее напряжения. Вместо того, чтобы представлять себе несчастья заранее, чтобы подготовиться к их испытанию, нужно, напротив, отрешить нашу мысль от видения болезненных вещей и зафиксировать наши взгляды на удовольствиях. Нужно заставлять себя переживать воспоминание удовольствий прошлого и наслаждаться удовольствиями настоящего, признавая, насколько эти удовольствия настоящего велики и приятны. В этом тоже заключается вполне определенное духовное упражнение: это уже не беспрерывная бдительность стоика, который старается быть всегда готовым, чтобы уберечь в каждое мгновение свою моральную свободу, но продуманный, постоянно возобновляемый выбор в пользу успокоения и безмятежности, и глубокая благодарность природе и жизни, беспрестанно дарящим нам удовольствие и радость, если мы сумеем их обрести. Опять же, духовное упражнение жизни в настоящем моменте очень сильно отличается у стоиков и эпикурейцев. У первых оно является напряжением ума, постоянным бодрствованием морального сознания; у вторых оно опять-таки расположенность к успокоению и безмятежности: раздираемые заботой о будущем, мы не видим неповторимой ценности простого факта существования: «Мы рождаемся один раз, а дважды родиться нельзя, но мы должны уже целую вечность не быть. Так же, не будучи властен над завтрашним днем, откладываешь радость; а жизнь гибнет в откладывании, и каждый из нас умирает, не имея досуга».

Пьер Адо, «Духовные упражнения и античная философия»

Иногда хочется простого человеческого читать классических философов и постить классические мемы.

Эдвард Саид, как оказалось, еще в 1996 году поставил диагноз российской интеллегенции: непрерывная связь с государством и редукционистский взгляд на собственную историю (которая без продуктивной работы кажется похожей на замкнутый круг), науку (как познавательный подход, который пугает и превращается вместо этого в погонные метры извечной «экспертизы» по всем вопросам) и практику (которая вместо работы над чем-то новым, например, трансформацией отношений с государством и обществом, в российской действительности специфических, превращается в цикл взаимоотношений между потребителями, авторами и критиками, включенность в который только и может сделать тебя, как бы, интеллегентом, частью заведенной иерархии). Диагноз жуткий, но оттого не теряющий своей как минимум частичной правоты — я бы, например, многое происходившее в сфере квир-культуры последние годы так и бы и описала. Оттого и кажется таким неизбежным провал в социальные небытие и распад на сети не связанных друг с другом и с обществом мелких группировок, где «каждая из сект создает своих классиков», имеющих мало общего с тем, что реально происходит.

(Сам Саид, разумеется, по традиции подобных рассуждений, пал жертвой своего же диагноза — а также странной необходимости из одной теории и двух интуиций сделать далеко идущие выводы о сущностных вопросах. Ну да не в первый и не в последний раз).

Обычное научное знание и его методы недоступны российским интеллигентам, поскольку это элементы совсем другой, не интеллигентской культуры. Интеллигенты используют вырванные из контекста той или иной методологии понятия, факты, эмпирические обобщения и диагностические формулы, включая их в свои театрализованные концепции на правах «научно доказанных» и «философски значимых» предпосылок деятельности. Популярное и искаженное использование научной и философской атрибутики в западном обществе нейтрализуется сложными механизмами научного сообщества, а также политической и полицейской практикой, проверяющей идеологемы на адекватность. Но в интеллигентском обществе образы из театрализованной истории неизбежно становятся понятиями объясняющей и утверждающей самое себя идеологемы и всецело заполняют собой ментальное пространство. Марксизм, фрейдизм, структурализм и постструктурализм введены в отечественную культуру как театрализованные фрагменты чужой истории, а не как результаты теоретической рефлексии опыта изучения различных аспектов жизни и сознания. Отсюда и схоластичность интеллигентского научного теоретизирования, могущего, впрочем, давать и серьезные результаты в пограничных и вновь формируемых областях — как спекулятивные предвосхищения или вариации концепций, выросших в другой социальной среде при решении других теоретических и практических задач.

<...>

Другая часть интеллигентов, обладающих познавательными интенциями, склонна к так называемой «экспертизе». Под экспертизой понимается умение высказать интеллигентское понимание любого вопроса, проблемы, темы в их пространственно-временных, содержательных, эстетических и этических характеристиках. Интеллигентный эксперт, чаще всего основывающий свои суждения на журнально-газетной информации (но иногда и на гораздо более фундаментальных знаниях), имеет мнение обо всем и не стесняется высказать его при любых обстоятельствах. Политическая, художественная и масс-медиальная сцены в «новые времена» переполнены экспертами, соревнующимися друг с другом в артистизме представления своих оценок и прогнозов.

Вот так живешь-живешь, думаешь, что ты не такая, что твои академические интересы модные и современные — гендерные исследования там, постструктурализм, анархистская антропология, современные теории демократии...

А потом сидишь, читаешь, как греческие мужики в тогах друг друга диссили, и ничего больше в этой жизни и не надо.

(Цитата из публичной декламации Плухарха против Эпикура «Хоро­шо ли изре­че­ние: “Живи непри­мет­но”», прочитано перед неизвестной аудиторией. Оно, разумеется, и запланировано быть манипулятивным и софистическим произведением — высказывание Эпикура было в первую очередь политическим (свободный гражданин полиса остается в прошлом, подданному империи с меньшими политическими свободами нужны новые этические координаты) и не было обращено ко всем, а только к тем, кто хотел жить философской жизнью, где философия — это метод для достижения независимости, внутренней свободы, состояния, в котором Я зависит только от самого себя. Всего этого Плутарх не мог не знать, но тем не менее, он обрушивается на высказывание Эпикура как на опасный универсальный совет. В конце Плутарха разрывает совсем уж поэтично — ему как платонику сравнение души и света очевидно, но для материалиста Эпикура, у которого душа — это просто частицы, оно не имеет никакого смысла, и это уже не этический, а метафизический конфликт, фундаментальное несогласие об устройстве самой сути бытия. Есть здесь и еще одно интересное различие: Плутарх — скорее философ в более современном смысле, он занимается философией и делает философские высказывания, а Эпикур — философ именно в античном понимании, то есть тот, кто живет философской жизнью).

А я пола­гаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и при­частность к рож­де­нию даны человеку боже­ст­вом для извест­ности. Он — незрим и неве­дом, носи­мый во всех направле­ни­ях в виде рассеяных мел­ких частиц, но когда рож­да­ет­ся, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начи­на­ет светиться, становясь из незри­мо­го зри­мым и из невидного види­мым. Ведь рож­де­ние — это путь не к существованию, как утвер­жда­ют иные, а к извест­но­сти о существовании. Ведь оно не творит рож­дае­мо­го, но лишь выяв­ля­ет его, рав­но как и раз­ру­ше­ние суще­го не есть устра­не­ние в небы­тие, а ско­рее увод в незри­мое рас­пав­ше­е­ся на части. Вот поче­му солн­це, счи­тая его, по древним и искон­ным обычаям, Аполлоном, называют Делос­ским и Пифий­ским, а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демо­ном, назы­ва­ют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незри­мое состо­я­ние, «вла­сти­те­лем незри­мой ночи и лени­во­го сна». Я думаю, что и самого чело­ве­ка древ­ние назы­ва­ли «све­том» имен­но пото­му, что каждому, в силу род­ства, при­су­ще неудер­жи­мое жела­ние узна­вать и быть узнан­ным. Да и саму душу неко­то­рые фило­со­фы счи­та­ют, в сущ­но­сти, све­том, доказывая это, среди про­че­го, тем, что из все­го суще­ст­ву­ю­ще­го душа боль­ше все­го тяго­тит­ся безвестностью, нена­видит все смут­ное, и при­хо­дит в смя­те­ние от тем­ноты, пол­ной для нее стра­ха и подозрений, зато свет для нее так сла­до­стен и жела­нен, что без све­та, во мра­ке, ее не раду­ет ничто из вещей, по при­ро­де сво­ей при­ят­ных, но, при­ме­ши­вае­мый ко всему, словно при­пра­ва, он дела­ет радостным и отрадным вся­кое наслаждение, вся­кое раз­вле­че­ние и уте­ху. Тот же, кто ввер­га­ет себя в без­вест­ность, облекаются мраком и зажи­во себя погре­ба­ют, види­мо, тяготят­ся самим рож­де­ни­ем сво­им и не хотят бытия.

Ну, скажите, весело же.